Неточные совпадения
Все двигаются не торопясь и молча, а он вертится около головки — у колеса, щупает чёрными пальцами натяжение струн, приседая, смотрит узкими глазами вдоль них и
бежит на прямых ногах в конец пустыря, чтобы облегчить или прибавить груз.
Золотые беляны с тёсом вальяжно, как дворянки в кринолинах, не спеша спускаются; тут тебе мокшаны и коломенки, и разного фасона барки да баржи, носа свои пёстрые вверх подняв, весело
бегут по синей-то реке, как
на бархате шёлком вышиты.
— Про себя? — повторил отец. — Я — что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой
на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был. Ты вот тихий, а я — ух какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был
на побои, взлупят меня, я —
бежать! Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг
на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да так и не нашёл никогда — вот какое дело!
Летом, в жаркий день, Пушкарь рассказал Матвею о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом люди, овцы, мычали коровы в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали лошади, вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а
на русских солдат, лежавших в кустах за деревней,
бежал во тьме пылающий огнём человек.
Напоминание о молоке обидело его, он точно
на сказочный подвиг собирался, а тут молока хотят дать, как телёнку! Не отвечая, полуодетый,
побежал он будить мачеху, шумно вошёл в её комнату, отдёрнул полог кровати и зажмурился.
Хотелось выйти
на пустырь, лечь в бурьян вверх лицом и смотреть
на быстрый
бег сизых туч, предвестниц осени, рождённых Ляховским болотом.
За нею всегда
бежала стая собак; старые солидные дворняги с вытертою шерстью и седым волосом
на равнодушных мордах, унылые псы с поджатыми хвостами в репьях и комьях грязи, видимо уже потерявшие уважение к себе;
бежали поджарые сучки, суетливо тыкая всюду любопытные носы и осматривая каждый угол хитрым взглядом раскосых глаз, катились несокрушимо весёлые щенята, высунув розовые языки и удивлённо вытаращив наивные глаза.
Пошли окуровские дожди, вытеснили воздух, завесили синие дали мокрыми туманами,
побежали меж холмов холодные потоки, разрывая ямы в овраги,
на улицах разлились мутные лужи, усеянные серыми пузырями, заплакали окна домов, почернели деревья, — захлебнулась земля водой.
— Но, прочь! — говорит он городским мальчишкам, махнув
на них рукою, как
на воробьёв; они почтительно отступают, некоторые
бегут ко взрослым, тревожно извещая...
— Стой, наши, не
беги! — командуют Кулугуров с Базуновым, но городская молодёжь уже отступает, не выдерживая дружного и быстрого натиска слободских; так уж издавна повелось, что слобода одолевает, берёт бой
на площади и гонит городских до церковной ограды.
—
Бежать — зачем? — сказал он, словно упрашивая. —
Бежать тут некуда — болота, леса всё. У нас — хорошо. Весной, конечно, хорошо-то. Летом тоже. Мальчику вашему понравится. Рыба в речке есть. Птиц ловить будет. Грибов — числа нет!
На телегах ездят по грибы-то…
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли
на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав
бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
— Видом какая, значить? — говорил Маркуша, двигая кожей
на лбу. — Разно это, —
на Каме-реке один мужик щукой её видел: вынул вентерь [или мережа — ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве — Ред.], ан глядь — щука невеличка. Он её — за жабры, а она ему баить человечьим голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля! Он —
бежать. Ну, убёг. Ему — без беды обошлось, а жена вскоре заболела да
на пятый месяц и померла…
Росла, расширяя грудь до боли, выжимая слёзы, жалость, к ней примешивалась обида
на кого-то, — захотелось
бежать в город, встать там
на площади —
на видном для всех месте — и говорить мимо идущим...
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался,
побежал искать и земли горсть
на гроб не бросил, не успел. Он за оградой в поле
на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая душа. Плакал и рассказывал...
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она
на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью
на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая
на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать,
бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
И готова товар свой бросить да
бежать, а тут он ей и скажет: «Жалко мне тебя, баба, бедная ты, баба,
на тебе копейку, а дрянь эту мне отдай».
Проснулись птицы, в кустах
на горе звонко кричал вьюрок,
на горе призывно смеялась самка-кукушка, и откуда-то издалека самец отвечал ей неторопливым, нерешительным ку-ку. Кожемякин подошёл к краю отмели — два кулика
побежали прочь от него, он разделся и вошёл в реку, холодная вода сжала его и сразу насытила тело бодростью.
Со двора выскочила растрёпанная баба, всхлипывая, кутаясь в шаль; остановилась перед Кожемякиным, странно запрыгав
на месте, а потом взвыла и, нагнув голову,
побежала вдоль улицы, шлёпая босыми подошвами. Посмотрев вслед ей, Кожемякин сообразил...
Прыгая через грязь, спешно
бежали в разные стороны мужчины и женщины, полы чуек [Чуйка — долгий, суконный кафтан халатного покроя, армяк или шуба без висячего ворота, с халатным, косым воротником, иногда с чёрными снурами и кистями — Ред.] и юбки развевались, как паруса, и люди напоминали опрокинутые ветром лодки
на сердитых волнах озера.