Неточные совпадения
— Хоть я,
говорит, человек безоружный, но за уши
вас оттаскать могу! Да и цап его за ухо, юнкера-то!
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, —
говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен.
Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
— Смешные у
вас песни, у татар! —
говорила Наталья, грустно вздохнув.
— Мёдом-с, — липовый мёд, соты! — тыкая пальцем в стол,
говорил Кожемякин, упорно рассматривая самовар, окутанный паром. И неожиданно для себя предложил: —
Вы бы медку-то взяли, — для сына?
— Да нет же! Я
вам говорю, — мы сосланы были, понимаете? В ссылке…
— Это
вы всё смеётесь надо мной, потому что я — ещё маленький! А дьяволов — никто не видел, и вовсе их нет, мама
говорит — это просто глупости — дьяволы…
— Я пришла просить
вас о великом одолжении, —
говорила она, сидя около лежанки, в уютном углу комнаты.
— Ах, чудак
вы! —
говорила она, отирая слёзы; добрые глаза её смотрели грустно.
—
Вы читайте просто, как
говорите, это лучше будет…
— Слушала я тогда, как
вы говорили, и очень горячности вашей удивлялась!
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. —
Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет,
вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много
говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все люди к одному богу придут…
— Это тоже ужасно… и очень верно:
вы русский, я русская, а
говорим мы — на разных языках, не понимая друг друга…
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали
вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто
говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
— Мне следовало сказать
вам это «нет» раньше, чем
вы спросили меня, —
говорила она спокойно, ласково, и потому, что она так
говорила, он не верил ей.
— Но здесь это — трудно, немыслимо! Шакир и Наталья так часто
говорили, какой
вы добрый, странный, как много пережили горя, обид…
— Это — не то! —
говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и
вас жалко: мне хочется добра
вам, хочется, чтобы человеческая душа ваша расцвела во всю силу, чтобы
вы жили среди людей не лишним человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной жизни.
— Засуха, любезный господин, вовсе не от меня, засуха — от оврагов, как
говорили мне очень учёные господа! Овражки
вы развели, господа хозяева, и спускаете воду, — засухи весьма жестокие ждут
вас, судари мои!
— Забитый у
вас тут народ! — печально
говорила она.
Я ушла, чтобы не мучить
вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова. Не стану
говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и не могу я, должно быть, сказать ничего такого, что убедило бы
вас. Поверьте — не жена я
вам. А жалеть — я не могу, пожалела однажды человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю
вам, но едва ли
вас утешило бы, если бы
вы знали её.
— Я доживу до второго сроку, а
вы пока приищите себе другого человека, — помахивая картузом,
говорил Алексей. — Я, извините, очень
вами доволен, только мне не по характеру у
вас…
— Слушайте, —
говорила она, не отнимая руки и касаясь плечом его плеча. —
Вы дайте-ка мне денег…
— Неведомо — что, неведомо — где, а
вы говорите — главное!
— А хожу, —
говорит, — туда-сюда и гляжу, где хорошие люди, увижу — потрусь около них. Выглядел
вас на беседе тогда, сидите
вы, как во сне, сразу видно, что человек некорыстный и ничего
вам от людей не надо. Вот, теперь около
вас поживу.
— Что
вы, —
говорю, — я же клятву принял.
—
Вы, —
говорю, — уйдите, я в делах ваших помощником не хочу быть, коли
вы мне веры не даёте.
Допытывался, о чём старик
говорит, что делает, успокоил я его, дал трёшницу и даже за ворота проводил. Очень хотелось посоветовать ему:
вы бы, ребята, за собой следили в базарные дни, да и всегда. За чистыми людьми наблюдаете, а у самих носы всегда в дерьме попачканы, — начальство!
— Это
вы, чернокнижники, смутили его. Ты, Максимка, должен всё знать,
говори!
—
Вы, Матвей Савельич, видно, не замечаете, что всегда
говорите одно и то же, и все в пользу своего сословия, а ведь не оно страждет больше всех, но по его воле страждет весь народ.
— Почему
вы говорите лихорадка, зная, что у попа — запой?
— Ну да! И я с ним согласна. Я же сказала
вам, что в глубине души он человек очень нежный и чуткий. Не
говоря о его уме. Он понимает, что для неё…
— Хорошо
вы придумали, Анна Кирилловна! — воскликнул Кожемякин, с радостью и удивлением. —
Говоря по правде — я и сам смотрел на неё…
— Я повторила ей это сегодня, а она
говорит: «Если я нужна ему — всё равно, хоть и ненадолго», —
вы понимаете этот характер?
«Словно насмешка, поманили, показали, а потом
говорят — это не для тебя! Обнадёжила и
говорит —
вы из зависти».
— Видел я его, — задумчиво
говорил горбун, шурша какой-то бумажкой в кармане у себя. — Идёт, вздернув голову, за плечом чёрный сундучок с премудростью, на ногах новые сапоги, топает, как лошадь, и ругает
вас…
— Матвей Савельич, — сказала попадья, — мне надо
поговорить с
вами…
— А я — не согласна; не спорю — я не умею, а просто — не согласна, и он сердится на меня за это, кричит. Они осуждают, и это подстрекает его, он гордый, бешеный такой, не верит мне, я
говорю, что
вы тоже хороший, а он думает обо мне совсем не то и грозится, вот я и прибежала сказать! Ей-богу, — так боюсь; никогда из-за меня ничего не было, и ничего я не хочу вовсе, ах, не надо ничего, господи…
— Идите-тко, христолюбец, к нам, в покой и тишину, в сладкую молитву богу за мир этот несчастный, а? Что
вам, одинокому, в миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже подумать о себе-то, а? И здоровье,
говорите, не крепкое, а?
—
Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно
говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в полиции, а в душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
— Нет, — многозначительно
говорил Никон, высоко подняв туго сжатый кулак, — я, понимаешь, такого бы человека хотел встретить, чтобы снять мне перед ним шапку и сказать: покорнейше
вас благодарю, что родились
вы и живёте! Вот как!
—
Вы, слышал, с Никоном Маклаковым сошлись — верно? Так-с. Тогда позвольте предупредить: Никон Павлович в моём мнении — самый честнейший человек нашего города, но не играйте с ним в карты, потому — шулер-с! Во всех делах — полная чистота, а в этом мошенник! Извините, что
говорю не спрошен, но как я вообще и во всём хочу быть
вам полезен…
Говоришь им:
вы подумайте, это предприятие полезно всему городу, всякому жителю!
— Видали
вы, Матвей Савельич, тенорка у меня, эдакий худущий, с резаной щекой? Он подкидыш, с Петуховой горки, Прачкин прозвищем, а по ремеслу — портной. Он, знаете, удивительной фантазии парень! Надо,
говорит, составить всеобщий заговор против жестокого обращения с людьми…
— Можно с
вами поговорить?
— Вовсе бы и не надо знать
вам эти истории! —
говорил он, а она, смешно надувая губы, с обидой заявляла...
— Не знаю, — задумчиво ответила девушка. — Может быть, и не со зла, а — так, просто. Ведь у них всегда одно — карты да выпивка, а это, я думаю, надоедает же, ну и надо ещё что-нибудь
говорить. Они удивительно скучные. Вот и
вы сегодня какой-то…
— Всё-таки это приятно — глупости
говорить! Вот тоже я люблю сидеть на окнах, а это считается неприлично. Если бы у меня был свой дом — одна стена была бы вся стеклянная, чтобы всё видеть.
Вы любите город? Я очень люблю: такой он милый и смешной, точно игрушечный. Издали, с поля, дома — как грибы, высыпанные из лукошка на меже…
—
Вы — добрый! —
говорила она, оправляя его седые волосы. — Я знаю —
вы много сделали добра людям…
— Ванька-внук тоже вот учит всё меня, такой умный зверь! Жили,
говорит, жили
вы, а теперь из-за вашей жизни на улицу выйти стыдно — вона как, брат родной, во-от оно ка-ак!