Неточные совпадения
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту,
а только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских
поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
— Я, должно быть, немножко
поэт,
а может, просто — глуп, но я не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Поэтом обещал быть, Некрасовым,
а теперь утверждает, что безземельный крестьянин не способен веровать в бога зажиточного мужика.
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на все средства четырех пятых души. Полной душою жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами,
поэтами, прозаиками.
А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
Я ведь пребываю поклонником сих двух
поэтов истории,
а особенно — первого, ибо никто, как он, не понимал столь сердечно, что Россия нуждается во внимательном благорасположении,
а человеки — в милосердии.
— Революционер для меня
поэт, Уриэль Акоста, носитель Прометеева огня,
а тут — Дьякон!
Было поучительно и даже приятно слышать, как безвольно,
а порою унизительно барахтаются в стихийной суматохе чувственности знаменитые адвокаты и богатые промышленники, молодые
поэты, актрисы, актеры, студенты и курсистки.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира,
а страну свою знали, точно книгу стихов любимого
поэта.
— Один
поэт, — сказал Клим, — то есть он не
поэт,
а Дьякон…
— Странно все. Появились какие-то люди… оригинального умонастроения. Недавно показали мне
поэта — здоровеннейший парень! Ест так много, как будто извечно голоден и не верит, что способен насытиться. Читал стихи про Иуду, прославил предателя героем.
А кажется, не без таланта. Другое стихотворение — интересно.
—
Поэтов кормит,
а стихов — не любит, — болтал Лютов, поддразнивая Алину. — Особенно не любит мои стишки…
— Можно ли было ожидать,
а? Нет, вы скажите: можно ли было ожидать? Вчера — баррикады,
а сегодня — п-пакости,
а?
А все эти
поэты… с козой, там… и «Хочу быть смелым», как это? — «Хочу одежды с тебя сорвать». Вообще — онанизм и свинство!
Тут Самгин вспомнил о мире, изображенном на картинах Иеронима Босха,
а затем подумал, что Федор Сологуб — превосходный
поэт, но — «пленный мыслитель», — он позволил овладеть собой одной идее — идее ничтожества и бессмысленности жизни.
Один из гостей Волконской,
поэт А. Н. Муравьев, случайно повредил стоявшую в салоне статую Аполлона. Сконфузившись и желая выйти из неловкого положения, Муравьев на пьедестале статуи написал какое-то четверостишие, вызвавшее следующий экспромт Пушкина:
В это время в «Развлечении» печатал много своих рассказов расправлявший могучие крылья А.П. Чехов. Присылали в журнал свои повести и рассказы маститый
поэт А.Н. Плещеев, С.Н. Терпигорев (Атава), Н.Н. Златовратский, драматург П.М. Невежин, сотрудничали в нем Д.Д. Минаев, Вас. И. Немирович-Данченко, А. Грузинский (Лазарев), Л.И. Пальмин и др.
Возвратившись с юга, я застал у А. П.
поэта А. Н. Плещеева. Старик приехал к нему гостить из Питера, что при его преклонных годах можно было назвать настоящим подвигом. Все обитатели Луки носились с ним, как со святыней, — тут-то я и увидал всех Линтваревых и самую Луку в их настоящем виде.
Неточные совпадения
Он скептик и матерьялист, как все почти медики,
а вместе с этим
поэт, и не на шутку, —
поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога,
а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание
поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты,
а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов,
а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Скажи: которая Татьяна?» — // «Да та, которая грустна // И молчалива, как Светлана, // Вошла и села у окна». — // «Неужто ты влюблен в меньшую?» — // «
А что?» — «Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты,
поэт. // В чертах у Ольги жизни нет, // Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне: // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // На этом глупом небосклоне». // Владимир сухо отвечал // И после во весь путь молчал.
Блеснет заутра луч денницы // И заиграет яркий день; //
А я, быть может, я гробницы // Сойду в таинственную сень, // И память юного
поэта // Поглотит медленная Лета, // Забудет мир меня; но ты // Придешь ли, дева красоты, // Слезу пролить над ранней урной // И думать: он меня любил, // Он мне единой посвятил // Рассвет печальный жизни бурной!.. // Сердечный друг, желанный друг, // Приди, приди: я твой супруг!..»
Дай оглянусь. Простите ж, сени, // Где дни мои текли в глуши, // Исполнены страстей и лени // И снов задумчивой души. //
А ты, младое вдохновенье, // Волнуй мое воображенье, // Дремоту сердца оживляй, // В мой угол чаще прилетай, // Не дай остыть душе
поэта, // Ожесточиться, очерстветь // И наконец окаменеть // В мертвящем упоенье света, // В сем омуте, где с вами я // Купаюсь, милые друзья!