Рядом с Климом Ивановичем покачивался на стуле длинный, тощий, гениально растрепанный литератор Орлов, «последний классик народничества», как он сам
определил себя в анкете «Биржевых ведомостей». Глуховатым баском, поглаживая ладонью свое колено и дирижируя папиросой, он рассказывал молодой, скромно одетой и некрасивой актрисе на комические роли...
Неточные совпадения
— Суббота для человека, а не человек для субботы, — говорил он. — Каждый свободен жертвовать или не жертвовать
собой. Если даже допустить, что сознание определяется бытием, — это еще не
определяет, что сознание согласуется с волею.
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в
себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно
определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
— Ага, — сказал Самгин и отошел прочь, опасаясь, что скажет еще что-нибудь неловкое. Он чувствовал
себя нехорошо, — было физически неприятно, точно он заболевал, как месяца два тому назад, когда врач
определил у него избыток кислот в желудке.
«Нахал и, кажется, глуп», —
определил Самгин и встал, желая уйти к
себе, но снова сел, сообразив, что, может быть, этот человек скажет что-нибудь интересное о Марине.
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о Дронове,
определять его отношение к прочитанному — не хотелось. Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о
себе.
«Он типичный авантюрист, энергичен, циник, смел. Его смелость — это, конечно, беспринципность, аморализм», —
определял Самгин, предостерегая
себя, — предостерегая потому, что Дронов уже чем-то нравился ему.
«За внешней грубостью — добрая, мягкая душа. Тип Тани Куликовой, Любаши Сомовой, Анфимьевны. Тип человека, который чувствует
себя созданным для того, чтоб служить, —
определял он, поспешно шагая и невольно оглядываясь: провожает его какой-нибудь субъект? — Служить — все равно кому. Митрофанов тоже человек этой категории. Не изжито древнее, рабское, христианское. Исааки, как говорил отец…»
«Играет роль скептика, потому что хочет подчеркнуть
себя», —
определил Самгин. Было неприятно, что Елена все более часто говорит о Харламове...
Незаметно для
себя, в какой-то момент, он раз навсегда
определил ценность этих щеголеватых ‹мыслей› словами...
— Вы не можете представить
себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, — говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся
определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
Неточные совпадения
Почему он молчал? потому ли, что считал непонимание глуповцев не более как уловкой, скрывавшей за
собой упорное противодействие, или потому, что хотел сделать обывателям сюрприз, — достоверно
определить нельзя.
Если же не это, так он звал Обломова в деревню, поверить свои дела, встряхнуть запущенную жизнь мужиков, поверить и
определить свой доход и при
себе распорядиться постройкой нового дома.
Поверенный распорядился и насчет постройки дома:
определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь, начать стройку при
себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню, следовательно, расходы было из чего покрыть.
— Джентльмен есть такой барин, —
определил Штольц, — который сам надевает чулки и сам же снимает с
себя сапоги.
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего было узнавать, кроме того, что она была прекрасная
собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина, — он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и
определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом?