Неточные совпадения
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил
к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым,
ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга,
не видя,
не чувствуя никого больше.
Изредка являлся Томилин, он
проходил по двору медленно, торжественным шагом,
не глядя в окна Самгиных; войдя
к писателю, молча жал руки людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь
к спорам, песням.
К нему можно было
ходить и
не ходить; он
не возбуждал ни симпатии, ни антипатии, тогда как люди из флигеля вызывали тревожный интерес вместе со смутной неприязнью
к ним.
— Если там играют веселые комедии, водевили. Драмов я
не люблю. В церковь
хожу,
к Успенью, там хор — лучше соборного.
— Хотя она и гордая и обидела меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала мне, чтоб Ваню
не посылать в Рязань, — ты уж ко мне больше
не ходи. И я
к вам работать
не пойду.
— Извините — он пишет и никого
не велел пускать. Даже отцу Иннокентию отказала.
К нему ведь теперь священники
ходят: семинарский и от Успенья.
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел
к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома
сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча
не удивила его, он понял, что должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
Было что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных
к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда
не видел ни одного рабочего. По улицам машинным шагом
ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил в барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
Он встал, хотел
сойти к реке, но его остановило чувство тяжелой неприязни
к Туробоеву, Лютову,
к Алине, которая продает себя,
к Макарову и Лидии, которые
не желают или
не умеют указать ей на бесстыдство ее.
Лидия
не пришла пить чай,
не явилась и ужинать. В течение двух дней Самгин сидел дома, напряженно ожидая, что вот, в следующую минуту, Лидия придет
к нему или позовет его
к себе. Решимости самому пойти
к ней у него
не было, и был предлог
не ходить: Лидия объявила, что она нездорова, обед и чай подавали для нее наверх.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата
не чувствуется человек, который
сходил бы с ума от любви
к народу, от страха за его судьбу, как
сходит с ума Глеб Успенский.
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она начала заниматься историей литературы с учениками школы, человек восемь
ходили к ней на дом. Чтоб
не думать, Самгин заставил себя вслушиваться в слова Спивак.
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке, в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво
прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск
не будет иметь никаких последствий. Но логика
не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
«Эти люди чувствуют меня своим, — явный признак их тупости… Если б я хотел, — я, пожалуй, мог бы играть в их среде значительную роль. Донесет ли на них Диомидов? Он должен бы сделать это. Мне, конечно,
не следует
ходить к Варваре».
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я
не знаю как! Опять дома
не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять
не успела, как сон ее свалил. Люди
к ней так и
ходят, так и
ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока
прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он
не испытывал столь острого раздражения против людей, давно
не чувствовал себя так одиноким.
К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
— Хотите
пройти к нему? — спросила она, осматривая Самгина невидящим взглядом. Видеть умирающего Клим
не хотел, но молча пошел за нею.
— Злой работник, а? — спросил Косарев, подходя
к Самгину. — Еще теперь его чахотка ест, а раньше он был —
не ходи мимо! Баба, сестра его, дурочкой родилась.
Она убежала, отвратительно громко хлопнув дверью спальни, а Самгин быстро
прошел в кабинет, достал из книжного шкафа папку, в которой хранилась коллекция запрещенных открыток, стихов, корректур статей,
не пропущенных цензурой. Лично ему все эти бумажки давно уже казались пошленькими и в большинстве бездарными, но они были монетой, на которую он покупал внимание людей, и были ценны тем еще, что дешевизной своей укрепляли его пренебрежение
к людям.
Не слушая ее, Самгин
прошел к себе, разделся, лег, пытаясь
не думать, но — думал и видел мысли свои, как пленку пыли на поверхности темной, холодной воды — такая пленка бывает на прудах после ветреных дней.
Его волновала жалость
к этим людям, которые
не знают или забыли, что есть тысячеглавые толпы, что они
ходят по улицам Москвы и смотрят на все в ней глазами чужих. Приняв рюмку из руки Алины, он ей сказал...
— Вот что! — воскликнула женщина удивленно или испуганно,
прошла в угол
к овальному зеркалу и оттуда, поправляя прическу, сказала как будто весело: — Боялся
не того, что зарубит солдат, а что за еврея принял. Это — он! Ах… аристократишка!
Пушки стреляли
не часто,
не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней,
не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился
к столу, пил чай, неприятно теплый,
ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
— Все-таки…
Не может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из комитета… И нужно сейчас же в два места. В одно
сходи ты, —
к Гогиным, хорошо?
Клим остался с таким ощущением, точно он
не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова
к одной фразе. Это —
не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом
к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись,
ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока,
прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь
к себе,
не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
— Зачем? Нам по чужим землям
ходить не к чему, по своей еле ползаем…
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов.
Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все
ходят в чужих шляпах. И
не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел
к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Лидии дом
не нравился, она хотела перестраивать его. Я — ничего
не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты
сходи к ней, — как она там? Я — была, но
не застала ее, — она с выборами в Думу возится, в этом своем «Союзе русского народа»… Действуй!
Ее устойчиво спокойное отношение
к действительности возмущало Самгина, но он молчал, понимая, что возмущается
не только от ума, а и от зависти. События
проходили над нею, точно облака и, касаясь ее, как тени облаков,
не омрачали настроения; спокойно сообщив: «Лидия рассказывает, будто Государственный совет хотели взорвать.
Не удалось», — она задумчиво спросила...
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение
к православию
не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же
не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес
к религии казался ему
не выше и
не глубже интересов
к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец
не торопясь
прошел в приемную, сел
к столу и — приступил
к делу...
Но как раз в это время по улице
проходил К. Г. Бекман, врач городской полиции, который и констатировал, что Зотова убита выстрелом в затылок и что с момента смерти
прошло уже
не меньше двух часов.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас,
не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский,
проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь
к столу. Он удивительно
не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился
к людям учительно, как профессор
к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
— Нет, — возразила она. — Я — нездорова, давно. Профессор-гинеколог сказал, что меня привязывает
к жизни надорванная нить. Аборт —
не проходит бесследно, сказал он.
— Есть слушок: собираемся Персию аннексировать. Австрия — Боснию, Герцеговину схватила, а мы — Персию. Если англичане
не накостыляют нам шею — поеду
к персам ковры покупать. Дело — тихое, спокойное. Торговля персидскими коврами Ивана Дронова. Я
хожу по ковру, ты
ходишь пока врешь, они
ходят пока врут, вообще все мы
ходим, пока врем. Газетку — сохрани.
— Я
не персонально про вас, а — вообще о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная сестра была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году
сослали куда-то…
к черту на кулички. Слушайте: что вы думаете о царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что — вся эта чепуха — правда?