Неточные совпадения
Круг городских знакомых Самгина значительно сузился, но все-таки вечерами
у него, по привычке, собирались люди, еще
не изжившие настроение вчерашнего
дня.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос
у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные
дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом и чистом. Но он в несколько
дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он
не вставал со своей неопрятной постели.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне
дело до них? Я
не желаю чувствовать себя кобелем,
у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот в чем
дело!
Через несколько
дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о том, что говорят во флигеле. Сидя
у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и
не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот
у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих
дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и
не затемняя ее.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться
у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли
у него сожаление, о котором догадывается Лидия?
Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух
дней он
не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением,
не совсем ясным ему.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись
у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до
дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но
не решается.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо
у него злое, и ему
не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь
не той, какова она на самом
деле, наконец обманула и Спивак, он уже
не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
— Странный,
не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой
девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав
у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить радость сына моего? Он же весьма нуждается в духовных радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги
у него
не действуют. Арестован был по Астыревскому
делу и в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
— На
днях купец,
у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые
не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
Лидия
не пришла пить чай,
не явилась и ужинать. В течение двух
дней Самгин сидел дома, напряженно ожидая, что вот, в следующую минуту, Лидия придет к нему или позовет его к себе. Решимости самому пойти к ней
у него
не было, и был предлог
не ходить: Лидия объявила, что она нездорова, обед и чай подавали для нее наверх.
— Вспомните-ко вчерашний
день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один
у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и
не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах
у него как будто
не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже
у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое
дело он способен!
Пели петухи, и лаяла беспокойная собака соседей, рыжая, мохнатая, с мордой лисы, ночами она всегда лаяла как-то вопросительно и вызывающе, — полает и с минуту слушает:
не откликнутся ли ей? Голосишко
у нее был заносчивый и едкий, но слабенький. А
днем она была почти невидима, лишь изредка, высунув морду из-под ворот, подозрительно разнюхивала воздух, и всегда казалось, что сегодня морда
у нее
не та, что была вчера.
Было скучно, и чувствовалось, что
у этих людей что-то
не ладится, все они недовольны чем-то или кем-то, Самгин решил показать себя и заговорил, что о социальной войне думают и что есть люди, для которых она — решенное
дело.
— Знаешь, я с первых
дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом
не будет. Как все неудачно
у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то бы я…
В конце концов Сомова оставила в нем неприятное впечатление. И неприятно было, что она, свидетель детских его
дней, будет жить
у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился, что Сомова
не мешает ему, она усердно готовилась на курсы Герье, шариком каталась по Москве, а при встречах с ним восхищенно тараторила...
Самгин тоже сел,
у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться,
не имея точных сведений, насколько это слова, насколько —
дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
— Выпустили меня третьего
дня, и я все еще
не в себе. На родину, — а где
у меня родина, дураки! Через четыре
дня должна ехать, а мне совершенно необходимо жить здесь. Будут хлопотать, чтоб меня оставили в Москве, но…
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло
у ног Варвары. Он впервые плакал после
дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин
не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Наступили удивительные
дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он
не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит
у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове...
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела
у окна, — меня в тот
день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило
у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно
не человек, а — рисунок…
— Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия, рабочая партия, так! А которая же из них возьмет на себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы?
У нас имперское великороссийское
дело интеллигенцией
не понято, и
не заметно
у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая дала бы стране единоглавие, так сказать. А то, знаете, все орлы, но домашней птицы — нет.
— В кусочки, да! Хлебушка
у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев —
не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели
дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и
день будний,
не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным словом мысли
у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей,
не умеющих управлять жизнью, никому
не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским
делам.
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить
не могу, но такая
у меня примета и привычка, чтобы после успеха в
деле пожить минуточку вниз головою».
— Впрочем —
дело не мое. Я, так сказать, из патриотизма. Знаете, например: свой вор — это понятно, а, например, поляк или грек — это уж обидно. Каждый должен
у своих воровать.
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы
не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос в
делах управления государством. Но ведь я
у него
не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
—
Не понимаю. Был
у немцев такой пастор… Штекер, кажется, но — это
не похоже. А впрочем, я плохо осведомлен, может, и похоже. Некоторые… знатоки
дела говорят: повторение опыта Зубатова, но в размерах более грандиозных. Тоже как будто неверно. Во всяком случае — замечательно! Я как раз еду на проповедь попа, —
не хотите ли?
— Слезайте, дальше
не поеду. Нет, денег мне
не надо, — отмахнулся он рукою в худой варежке. —
Не таков
день, чтобы гривенники брать. Вы, господа,
не обижайтесь!
У меня — сын пошел. Боюсь будто чего…
В эти
дни успеха, какого он никогда еще за всю свою жизнь
не испытывал,
у Самгина сама собою сложилась формула...
Но усмешка
не изгнала из памяти эту формулу, и с нею он приехал в свой город, куда его потребовали Варавкины
дела и где —
у доктора Любомудрова — он должен был рассказать о Девятом января.
В быстрой смене шумных
дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но
не узнал его в человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова
у ворот земской управы.
Негодовала
не одна Варвара, ее приятели тоже возмущались. Оракулом этих
дней был «удивительно осведомленный» Брагин. Он подстриг волосы и уже заменил красный галстук синим в полоску; теперь галстук
не скрывал его подбородка, и оказалось, что подбородок уродливо острый, загнут вверх, точно
у беззубого старика, от этого восковой нос Брагина стал длиннее, да и все лицо обиженно вытянулось. Фыркая и кашляя, он говорил...
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре света старики сидели так, что их
разделял только угол стола. Ногти
у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка, сидел
не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
— Долго еще будут
у вас эти драчливые
дни?
Не знаете? Ну, а кто знает?
— Вижу, что ты к беседе по душам
не расположен, — проговорил он, усмехаясь. — А
у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я — понимаю: конспирация! Третьего
дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня
не узнал будто бы. Н-да. Между нами — полковника-то Васильева он ухлопал, — факт! Ну, что ж, — прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
— Почему — странно? — тотчас откликнулась она, подняв брови. — Да я и
не шучу, это
у меня стиль такой, приучилась говорить о премудростях просто, как о домашних
делах. Меня очень серьезно занимают люди, которые искали-искали свободы духа и вот будто — нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота, и — нет в ней никакой иной точки опоры для человека, кроме его вымысла.
— Вот — соседи мои и знакомые
не говорят мне, что я
не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши
дни дети-то кричат отцам —
не так, все —
не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат:
не в таких домах живете,
не на тех стульях сидите, книги читаете
не те! И заметно, что
у родителей-атеистов дети — церковники…
— Я —
не жалею, я — о бесполезности говорю!
У нас —
дело есть, нам надобно исправить конфуз японской войны, а мы — что делаем?
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего
не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На
днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла
у идиота…
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам
у себя мужик добро зорить
не станет. А
не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем
не пошевелят, а —
дело сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.
— Вася! — ответил он, виновато разводя руками. — Он все раздает, что
у него ни спроси. Третьего
дня позволил лыко драть с молодых лип, — а вовсе и
не время лыки-то драть, но ведь мужики —
не взирают…
А на другой
день Безбедов вызвал
у Самгина странное подозрение: всю эту историю с выстрелом он рассказал как будто только для того, чтоб вызвать интерес к себе; размеры своего подвига он значительно преувеличил, — выстрелил он
не в лицо голубятника, а в живот, и ни одна дробинка
не пробила толстое пальто. Спокойно поглаживая бритый подбородок и щеки, он сказал...
— Я ведь
не министр и особенно углубляться в эти семейные
дела у меня охоты нет, — сказала Марина.
Коптев был вдов, бездетен, но нашлись дальние родственники и возбудили
дело о признании наследователя ненормальным, утверждая, что
у Коптева
не было оснований дарить деньги женщине, которую он видел, по их сведениям, два раза, и обвиняя кухарку в «сокрытии имущества».
Он был
не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой
у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное
дело. Он стал замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним о
делах. В конце концов он решил серьезно поговорить с нею обо всем, что смущало его.
— Деньги — люблю, а считать —
не люблю, даже противно, — сердито сказала она. — Мне бы американской миллионершей быть, они, вероятно, денег
не считают. Захарий
у меня тоже
не мастер этого
дела. Придется взять какого-нибудь приказчика, старичка.