Неточные совпадения
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он
не мог,
не умел убедить ее в своей значительности; это было уже потому
трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но
не слушала его и
не отвечала на вопросы.
— Нехаева? Она — смешная, впрочем — тоже интересная. Помешалась на французских декадентах. А вот Спивак — это, брат, фигура! Ее
трудно понять. Туробоев ухаживает за ней и, кажется,
не безнадежно. А впрочем —
не знаю…
Но проповедь Кутузова становилась все более напористой и грубой. Клим чувствовал, что Кутузов способен духовно подчинить себе
не только мягкотелого Дмитрия, но и его. Возражать Кутузову —
трудно, он смотрит прямо в глаза, взгляд его холоден, в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит...
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба на кого-то.
Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что
не позволяет ему найти точку опоры?
— Тебе
трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он
не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком,
не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась —
не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему
трудно.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее
не нужно, а — любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой —
трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
Трудно было поверить, что они
не заметили его.
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это еще в гимназии. А в Москве учитель мой уговаривал меня поступить в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему
не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки
трудно жить, вот что, брат…
— Да. А несчастным
трудно сознаться, что они
не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И все — мимо, все
не о себе, а о любви к народу, в которую никто и
не верит.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой,
не то пьяной,
не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи,
не подходя к столу, в сумраке
трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Макаров
не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро раздел по пояс и начал мыть.
Трудно было нагнуть шею Маракуева над раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо
не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
— Изорвал, знаете; у меня все расползлось, людей
не видно стало, только слова о людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень
трудно — писать бунт; надобно чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
Читать было
трудно: Клим прижимал очки так, что было больно переносью, у него дрожала рука, а отнять руку от очков он
не догадывался. Перечеркнутые, измазанные строки ползали по бумаге, волнообразно изгибались, разрывая связи слов.
«Фу, как глупо!» — мысленно упрекнул он себя, но это
не помогло, и явилось желание сказать колкость брату или что-то колкое об отце. С этим желанием так
трудно было справиться, что он уже начал...
Самгин тоже сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом
трудно разобраться,
не имея точных сведений, насколько это слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Даже внешне Татьяна Гогина была
трудно уловима, быстрота ее нервных жестов
не согласовалась с замедленной речью, а дурашливая речь
не ладила с недоверчивым взглядом металлических и желтоватых, неприятных глаз.
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина
трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй,
не глупо, как символ, что ли. А когда человек
трудно умирает — зажигают дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу в небо: «огонек на исход души».
—
Трудно! Артишоки, декаденты и устрицы —
не по вкусу мне.
— Нет, — говорил он без печали, без досады. — Здесь
трудно человеку место найти. Никуда
не проникнешь. Народ здесь, как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а — дай! Весьма жадный народ.
— В сыщики я пошел
не из корысти, а — по обстоятельствам нужды, — забормотал Митрофанов, выпив водки. — Ну и фантазия, конечно. Начитался воровских книжек, интересно! Лекок был человек великого ума. Ах, боже мой, боже мой, — погромче сказал он, — простили бы вы мне обман мой! Честное слово — обманывал из любви и преданности, а ведь полюбить человека —
трудно, Клим Иванович!
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег
не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета.
Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего
не известно из истории Кремля, Москвы, России.
— Это был человек сухой и властный, — сказала она, вздохнув. — Я, кажется,
не любила его, но…
трудно жить одной.
—
Трудно сказать — какой, ну, да вы найдете. Так вот ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если что-нибудь эдакое, — ну, схватят, например, — так вы мундштук откусите и жуйте. Так?
Не надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно? Ну вот! Успеха!
— Вы представить
не можете, как
трудно в наши дни жить человеку, который всем хочет только добра… Поверьте, — добавил он еще тише, — они догадываются о вашем значении…
Безбедов тихонько и удивленно свистнул. Он качался на стуле, гримасничал, хрипел и потел. Было ясно, что ему
трудно поддерживать беседу, что он «
не имеет вопросов», очень сконфужен этим и ест ягоды для того, чтобы
не говорить. А Турчанинов увлеченно рассказывал...
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому, что
не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у вас, то есть у нас, очень
трудно понять — кто делает революцию?
— Да, исчезли, — подтвердил он и, так как она молчала, прихлебывая чай, сказал недоуменно: — Ты
не обидишься, если я скажу… повторю, что все-таки
трудно понять, как ты, умница такая…
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он
не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, — вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, — точно углубление в ней, — бесформенная тень, и тоже
трудно было понять, откуда она?
Но оторвать мысли от судьбы одинокого человека было уже
трудно, с ними он приехал в свой отель, с ними лег спать и долго
не мог уснуть, представляя сам себя на различных путях жизни, прислушиваясь к железному грохоту и хлопотливым свисткам паровозов на вагонном дворе. Крупный дождь похлестал в окна минут десять и сразу оборвался, как проглоченный тьмой.
Самгин отвечал междометиями, улыбками, пожиманием плеч, —
трудно было найти удобные слова. Мать говорила
не своим голосом, более густо, тише и
не так самоуверенно, как прежде. Ее лицо сильно напудрено, однако сквозь пудру все-таки просвечивает какая-то фиолетовая кожа. Он
не мог рассмотреть выражения ее подкрашенных глаз, прикрытых искусно удлиненными ресницами. Из ярких губ торопливо сыпались мелкие, ненужные слова.
— Нет, стихов —
не люблю, очень
трудно понимать. Я люблю простые песни.
Он
не замечал ничего, что могло бы изменить простое и ясное представление о Таисье: женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко,
трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и понимает, что жизнь с ним
не обеспечивает ее будущего.
— Да ведь сказать —
трудно! Однако — как
не скажешь? Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки — мало. На сытую жизнь
не хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно
не идут, а силком переселять у начальства… смелости нет, что ли? Вы простите! Говорю, как думаю.