Неточные совпадения
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое
лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил
к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга,
не видя,
не чувствуя никого больше.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх
лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв
к потолку расколотую, медную бородку,
не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном
лице, с неизменной любовью
к бульону из курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому
не мешая.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв
лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти
к Варавке, но
не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но
лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он
не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти
к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он
не о том, что думает.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по
лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия?
Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он
не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел
к Макарову, отягченный намерением,
не совсем ясным ему.
Марина, схватив Кутузова за рукав, потащила его
к роялю, там они запели «
Не искушай». Климу показалось, что бородач поет излишне чувствительно, это
не гармонирует с его коренастой фигурой, мужиковатым
лицом, —
не гармонирует и даже несколько смешно. Сильный и богатый голос Марины оглушал, она плохо владела им, верхние ноты звучали резко, крикливо. Клим был очень доволен, когда Кутузов, кончив дуэт, бесцеремонно сказал ей...
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом
лице Кутузова, но они
не будили в нем недоверия
к студенту, а только усиливали интерес
к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды. Стояла она спиною
к нему, он
не видел ее
лица, но в следующие секунды понял, что она говорит с яростью и хотя
не громко, на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать ногами.
Желтые волосы Лютова были причесаны à la капуль, это так
не шло
к его длинному
лицу, что казалось сделанным нарочно.
Говоря, Иноков улыбался, хотя слова его
не требовали улыбки. От нее вся кожа на скуластом
лице мягко и лучисто сморщилась, веснушки сдвинулись ближе одна
к другой,
лицо стало темнее.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил
к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое
лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия
не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится,
лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы
не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор
к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился
к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию
не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в
лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
Туробоев поморщился. Алина, заметив это, наклонилась
к Лидии, прошептала ей что-то и спрятала покрасневшее
лицо свое за ее плечом.
Не взглянув на нее, Лидия оттолкнула свою чашку и нахмурилась.
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь
к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо
к плечу, Лидия наклонила голову,
лица ее
не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
В голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но
не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым
лицом и безволосой головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь
к изображениям святых.
Он видел, что Лидия смотрит
не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова
лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил голову
к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
В течение пяти недель доктор Любомудров
не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент
не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение
к жизни,
к людям? Он
не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые
лица, фразы.
Диомидов поворачивался под их руками молча, покорно, но Самгин заметил, что пустынные глаза больного
не хотят видеть
лицо Макарова. А когда Макаров предложил ему выпить ложку брома, Диомидов отвернулся
лицом к стене.
Клим Самгин шагал по улице бодро и
не уступая дорогу встречным людям. Иногда его фуражку трогали куски трехцветной флагной материи. Всюду празднично шумели люди, счастливо привыкшие быстро забывать несчастия ближних своих. Самгин посматривал на их оживленные, ликующие
лица, праздничные костюмы и утверждался в своем презрении
к ним.
Ротмистр снял очки, обнажив мутно-серые, влажные глаза в опухших веках без ресниц, чернобородое
лицо его расширилось улыбкой; он осторожно прижимал
к глазам платок и говорил, разминая слова языком,
не торопясь...
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат в его словах, знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви
к людям; в искренности этого чувства Клим
не смел,
не мог сомневаться, когда видел это удивительно живое
лицо, освещаемое изнутри огнем веры.
—
Не совсем понимаю, что его влечет
к марксизму, — сказал Клим. Кутузов заглянул в
лицо ему, спрашивая...
Он уже
не улыбался, хотя под усами его блестели зубы, но
лицо его окаменело, а глаза остановились на
лице Клима с таким жестким выражением, что Клим невольно повернулся
к нему боком, пробормотав...
И, повернувшись
лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он
не пожалел бы пятидесяти тысяч.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его,
лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь
к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его
не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по
лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты,
не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
Но ехать домой он
не думал и
не поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил
к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным
лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
Закурив папиросу, она долго махала пред
лицом своим спичкой,
не желавшей угаснуть, отблески огонька блестели на стеклах ее пенсне. А когда спичка нагрела ей пальцы, женщина, бросив ее в пепельницу, приложила палец
к губам, как бы целуя его.
Несколько сконфуженный ее осведомленностью о Дмитрии, Самгин вежливо, но решительно заявил, что
не имеет никаких притязаний
к наследству; она взглянула на него с улыбкой, от которой углы рта ее приподнялись и
лицо стало короче.
Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он сидел в кабинете у стола,
лицом к свету, против него, за столом, помещался офицер, только обстановка кабинета была
не такой домашней, как у полковника Попова, а — серьезнее, казенней.
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что
лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили
не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось
к носу, заострилось и было бы смешным, если б глаза
не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и
не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое
лицо, подошел
к сестре...
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица
не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение
к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на
лице Алексея, — так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным
к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но
не могут понять.
Косые глаза его бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды как будто пытались сорвать маски с ряженых. Серое
лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо более
к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и
не сабля в руке, а чернильница у пояса.
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов
к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам. Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место встала другая, украинка, с незначительным
лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и
не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его
лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал...
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он
не испытывал столь острого раздражения против людей, давно
не чувствовал себя так одиноким.
К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в
лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Он вошел
не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх
лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и
лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча
к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал
лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин
не знал себя, и росло новое чувство близости
к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Самгин
не аплодировал. Он был возмущен. В антракте, открыв дверь туалетной комнаты, он увидал в зеркале отражение
лица и фигуры Туробоева, он хотел уйти, но Туробоев,
не оборачиваясь
к нему, улыбнулся в зеркало.
Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную руку, потом, закручивая эспаньолку, спросил о здоровье и швырнул щетку на подзеркальник, свалив на пол медную пепельницу, щетка упала
к ногам толстого человека с желтым
лицом, тот ожидающим взглядом посмотрел на Туробоева, но, ничего
не дождавшись, проворчал...
—
Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя
к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко,
лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Кутузов, стряхнув пепел папиросы мимо пепельницы, стал говорить знакомо Климу о революционерах скуки ради и ради Христа, из романтизма и по страсти
к приключениям; он произносил слова насмешливые, но голос его звучал спокойно и
не обидно. Коротко, клином подстриженная бородка, толстые, но тоже подстриженные усы
не изменяли его мужицкого
лица.
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку
к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин
не слышал, а в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса...
Его
не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались
к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его
лицо, —
лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Теперь, когда он хорошо присмотрелся
к ее
лицу, он видел его
не таким, как раньше.
Дважды в неделю
к ней съезжались люди местного «света»: жена фабриканта бочек и возлюбленная губернатора мадам Эвелина Трешер, маленькая, седоволосая и веселая красавица; жена управляющего казенной палатой Пелымова, благодушная, басовитая старуха, с темной чертою на верхней губе — она брила усы; супруга предводителя дворянства, высокая, тощая, с аскетическим
лицом монахини; приезжали и еще
не менее важные дамы.
Этой части города он
не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг
к другу, положены
к стене, под окна дома,
лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Рыжеусый стоял солдатски прямо, прижавшись плечом
к стене, в оскаленных его зубах торчала незажженная папироса; у него
лицо человека, который может укусить, и казалось, что он воткнул в зубы себе папиросу только для того, чтоб
не закричать на попа.
Самгин хорошо видел, что попу
не понравилось это предложение, даже смутило его. Сморщив
лицо, Гапон проворчал что-то, наклонился
к Рутенбергу, тот,
не взглянув на него, сказал...