Неточные совпадения
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим не помнил, чтобы
мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим
спросил ее...
— Ну, что у вас там? —
спрашивала она, тыкая кулаком в подушку. — Что —
мать? В театре? Варавка — с ними? Ага!
А через несколько дней мальчик почувствовал, что
мать стала внимательнее, ласковей, она даже
спросила его...
— Ты что, Клим? — быстро
спросила мать, учитель спрятал руки за спину и ушел, не взглянув на ученика.
— Это — зачеркни, — приказывала
мать и величественно шла из одной комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось
спросить девочку...
— Что ты смотришь? —
спросила мать, заглянув в лицо его.
Когда Клим, приласкавшись к
матери,
спросил ее, что случилось с Борисом, она ответила...
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на
мать, он
спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?
— Куда ты исчезаешь? — удивленно, а иногда с тревогой
спрашивала мать. Клим отвечал...
— Вытащили их? —
спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого человека в очках, стоявшего среди комнаты.
Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
— Но? —
спросила мать, Варавка ответил...
Клим искоса взглянул на
мать, сидевшую у окна; хотелось
спросить: почему не подают завтрак? Но
мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что…
Он задумался и вдруг
спросил мать...
Молча сели за стол.
Мать, вздохнув,
спросила...
— Ты рассердился? — удивленно
спросила мать.
Мать, испытующе взглянув на него,
спросила...
— Ага! — сердито вскричал Варавка и, вскочив на ноги, ушел тяжелой, но быстрой походкой медведя. Клим тоже встал, но
мать, взяв его под руку, повела к себе,
спрашивая...
Он молчал, пощипывая кустики усов, догадываясь, что это — предисловие к серьезной беседе, и — не ошибся. С простотою, почти грубоватой,
мать, глядя на него всегда спокойными глазами, сказала, что она видит его увлечение Лидией. Чувствуя, что он густо покраснел, Клим
спросил, усмехаясь...
Словоохотливость
матери несколько смущала его, но он воспользовался ею и
спросил, где Лидия.
— Как ты нашел ее? —
спросила мать, глядя в зеркало, поправляя прическу, и сейчас же подсказала ответ...
Лидия встала и пригласила всех наверх, к себе. Клим задержался на минуту у зеркала, рассматривая прыщик на губе. Из гостиной вышла
мать; очень удачно сравнив Инокова и Сомову с любителями драматического искусства, которые разыгрывают неудачный водевиль, она положила руку на плечо Клима,
спросила...
Когда
мать торопливо исчезла, Макаров
спросил удивленно...
«Это — женщина, о которой
спрашивает мать? Любовница Лютова? Последнее свидание?»
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало
спрашивать о
матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
Клим вспомнил Инокова и тихонько
спросил мать: где он?
— Здравствуй, — сказала
мать глухим голосом и, глядя на гроб, который осторожно вытаскивали из багажного вагона,
спросила: — Где он?
— Этого я, изредка, вижу. Ты что молчишь? —
спросила Марина Дуняшу, гладя ее туго причесанные волосы, — Дуняша прижалась к ней, точно подросток дочь к
матери. Марина снова начала допрашивать...
— Вчера гимназист застрелился, единственный сын богатого купца. Родитель — простачок, русак,
мать — немка, а сын, говорят, бомбист. Вот как, — рассказывала она, не глядя на Клима, усердно ковыряя распятие. Он
спросил...
Он не очень интересовался, слушают ли его, и хотя часто
спрашивал: не так ли? — но ответов не ждал.
Мать позвала к столу, доктор взял Клима под руку и, раскачиваясь на ходу, как австрийский тамбур-мажор, растроганно сказал...
«Донадье», — вспомнил Самгин, чувствуя желание придумать каламбур, а
мать безжалостно
спросила его...
— Да, — сказала
мать, но так неуверенно, что Клим Иванович понял: она
спрашивает.
— Это —
мать? —
спросил он, указав глазами на старуху.
— А —
мать? —
спросил Самгин.
Опять дорога, ленивое позванивание колокольчика, белая лента шоссе с шуршащим под колесами свежим щебнем, гулкие деревянные мосты, протяжный звон телеграфа… Опять станция, точь — в-точь похожая на первую, потом синие сумерки, потом звездная ночь и фосфорические облака, как будто налитые лунным светом… Мать стучит в оконце за козлами, ямщик сдерживает лошадей.
Мать спрашивает, не холодно ли мне, не сплю ли я и как бы я не свалился с козел.