Неточные совпадения
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах.
К проституткам
идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет
к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения
к себе. С девицами чувствую
себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Пообедав, он
пошел в мезонин
к Дронову, там уже стоял, прислонясь
к печке, Макаров, пуская в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе, а Дронов, поджав ноги под
себя, уселся на койке в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
Не зная, что делать с
собою, Клим иногда
шел во флигель,
к писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки, то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Потом для Клима наступили дни, когда он, после свиданий с Маргаритой, чувствовал
себя настолько опустошенным, отупевшим, что это пугало его; тогда он принуждал
себя идти к источникам мудрости,
к Томилину или во флигель.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в
себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий
пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Он плохо спал, встал рано, чувствуя
себя полубольным,
пошел в столовую пить кофе и увидал там Варавку, который, готовясь
к битве дня, грыз поджаренный хлеб, запивая его портвейном.
Осторожно перекинулись незначительными фразами. Маргарита напомнила ему, что он поступил с нею невежливо.
Шли медленно, она смотрела на него искоса, надув губы, хмурясь; он старался говорить с нею добродушно, заглядывал в глаза ее ласково и соображал: как внушить ей, чтоб она пригласила его
к себе?
Клим
пошел к Лидии. Там девицы сидели, как в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с
собою, но Клим сел на стул.
Работы у него не было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось
идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал
себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав
себя настроенным воинственно, готовым
к бою, хотел
идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди
себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти
себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин
шел к реке, внушая
себе, что он чувствует честное отвращение
к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
Лидия не пришла пить чай, не явилась и ужинать. В течение двух дней Самгин сидел дома, напряженно ожидая, что вот, в следующую минуту, Лидия придет
к нему или позовет его
к себе. Решимости самому
пойти к ней у него не было, и был предлог не ходить: Лидия объявила, что она нездорова, обед и чай подавали для нее наверх.
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь
к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший
себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Как-то вечером,
идя к Прейсу, Клим услыхал за
собою быстрые, твердые шаги; показалось, что кто-то преследует его. Он обернулся и встал лицом
к лицу с Кутузовым.
—
К сожалению, мне нужно
идти в университет, — объявил Клим, ушел и до усталости шагал по каким-то тихим улицам, пытаясь представить, как встретится он с Лидией, придумывая, как ему вести
себя с нею.
Он
пошел к Варваре, надеясь услышать от нее что-нибудь о Лидии, и почувствовал
себя оскорбленным, войдя в столовую, увидав там за столом Лидию, против ее — Диомидова, а на диване Варвару.
«Вот и я привлечен
к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя
себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора.
Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
Он чувствовал
себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение
к жизни,
к людям. О
себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само
собою разумеется, что он не
пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Самгин взял бутылку белого вина, прошел
к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая
себя по колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в
шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.
Когда она, стройная, в шелковом платье жемчужного цвета,
шла к нему по дорожке среди мелколистного кустарника, Самгин определенно почувствовал
себя виноватым пред нею. Он ласково провел ее в отдаленный угол сада, усадил на скамью, под густой навес вишен, и, гладя руку ее, вздохнул...
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене
идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься
к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для
себя…
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль, и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти
к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот
пойти к нему и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о
себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
«В сущности, он
идет против
себя», — подумал Самгин, снова присматриваясь
к толпе; она становилась теснее, теплее.
Он посмотрел, как толпа втискивала
себя в устье главной улицы города, оставляя за
собой два широких хвоста, вышел на площадь, примял перчатку подошвой и
пошел к набережной.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить
себя и вступил сам с
собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и
пошел в город, внимательно присматриваясь
к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют
себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе у
себя. Николай пнул его ногой и
пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал...
Он легко,
к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены,
пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у
себя в кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
Он мотнул головой и
пошел прочь, в сторону, а Самгин, напомнив
себе: «Слабоумный», — воротился назад
к дому, чувствуя в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты в добротные пиджаки, оба — в сапогах.
«Вот как? — оглушенно думал он,
идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря
к фонарю. — Но если она ненавидит, значит — верит, а не забавляется словами, не обманывает
себя надуманно. Замечал я в ней что-нибудь искусственное?» — спросил он
себя и ответил отрицательно.
— Это — цинковый ящик, в гроб они уложат там, у
себя в бюро. Полиция потребовала убрать труп до рассвета. Закричит Алина.
Иди к ней, Иноков, она тебя слушается…
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки в кармане пиджака напомнили о
себе сухим хрустом. Самгин оглянулся — все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами. Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что
идет к доктору, в 32-й, и, если позвонят из больницы, сказали бы ему.
Шел он медленно, глядя под ноги
себе, его толкали, он покачивался, прижимаясь
к стене вагона, и секунды стоял не поднимая головы, почти упираясь в грудь свою широким бритым подбородком.