Неточные совпадения
Он считал товарищей глупее
себя, но в то же время видел, что оба они талантливее, интереснее его. Он
знал, что мудрый поп Тихон говорил
о Макарове...
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует
себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался
о том, как разыграется его первый роман, и уже
знал, что героиня романа — Лидия.
— Нужно забыть
о себе. Этого хотят многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не
знаю, как это сказать… он бросил
себя в жертву идее сразу и навсегда…
Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал
себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что боится, как бы Лидия не
узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
Но, когда он видел ее пред
собою не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом,
знать, что она думает,
о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия
о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую
себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало
знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами
себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он
знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал
себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать
о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
— Но все,
знаете, как-то таинственно выходило: Котошихину даже и шведы голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве, не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму
себя критиковать полезно. Расскажу
о ней нескромный анекдотец, скромного-то
о ней ведь не расскажешь.
С необычной для
себя словоохотливостью, подчиняясь неясному желанию
узнать что-то важное, Самгин быстро рассказал
о проповеднике с тремя пальцами,
о Лютове, Дьяконе, Прейсе.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать
о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим
узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший
себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Изорвал,
знаете; у меня все расползлось, людей не видно стало, только слова
о людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно чувствовать
себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы
себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон —
о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог
знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на
себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать
о матери. Он вообще был недоволен
собою, не
узнавал себя и даже как бы не верил
себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
И еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая
себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить
о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже
знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
— Серьезно, — продолжал Кумов, опираясь руками
о спинку стула. — Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже,
знаете… Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел
себя со мною, а мы были друзьями. Вот это — мстить за
себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что — глуп, вообще — за
себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
И,
знаете, иной раз, как шилом уколет, как подумаешь, что по-настоящему
о народе заботятся, не щадя
себя, только политические преступники… то есть не преступники, конечно, а… роман «Овод» или «Спартак» изволили читать?
— Рабочие и
о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали вокруг
себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня
узнает. Рабочие
узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
В этом настроении не было места для Никоновой, и недели две он вспоминал
о ней лишь мельком, в пустые минуты, а потом, незаметно, выросло желание видеть ее. Но он не
знал, где она живет, и упрекнул
себя за то, что не спросил ее об этом.
— Нет, не
знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже не
знал, что, собственно, она делает? В технике? Пропагандистка? Она вела
себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали
о политике. Но она хорошо
знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно для книги.
Он значительно расширил рассказ
о воскресенье рассказом
о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для
себя — сходство между ними, говорил
о кочегаре,
о рабочих, которые умирали так потрясающе просто,
о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, —
о старичке этом он говорил гораздо больше, чем
знал о нем.
— Все — программы, спор
о программах, а надобно искать пути к последней свободе. Надо спасать
себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной. Бог или дьявол — этот разум, я — не решаю; но я чувствую, что он — не число, не вес и мера, нет, нет! Я
знаю, что только в макрокосме человек обретет действительную ценность своего «я», а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги
себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу
о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил:
о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она
знала, куда мне идти».
— Ради ее именно я решила жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается к
себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не
знаешь о Диомидове?
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он
знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею
о себе, да и попытки его рассказать
себя он признал неудачными.
— Ну — довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты
знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это — между нами. В скромность, осторожность твою я, разумеется, верю,
знаю, что ты — конспиратор, умеешь молчать и
о себе и
о других. Но — не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
— Еще лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь, подумай! Я буду говорить с ним — таким —
о тебе! Как же ты сам
себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А
знаешь, это — плохо!
Но он
знал, что заставляет
себя думать об этих людях, для того чтоб не думать
о Марине. Ее участие в этом безумии — совершенно непонятно.
Каждый раз, когда он думал
о Лютове, — ему вспоминалась сцена ловли несуществующего сома и вставал вопрос: почему Лютов смеялся,
зная, что мельник обманул его? Было в этой сцене что-то аллегорическое и обидное. И вообще Лютов всегда хитрит. Может быть, сам с
собой хитрит? Нельзя понять: чего он хочет?
— Углем пахнет, — объяснил он заботливые свои действия. Затем спросил: — Примечательная фигуряшка? Н-да, я ее
знаю. Даже сватался. Не соблаговолила. Думаю; бережет
себя для дворянина. Возможно, что и
о титулованном мечтает. Отличной губернаторшей была бы!
Он, Самгин, не ставил пред
собою вопроса
о судьбе революции,
зная, что она кончилась как факт и живет только как воспоминание.
— Дурочкой считаете меня, да? Я ведь
знаю: вы — не меньшевик. Это Иван качается, мечтает
о союзе мелкой буржуазии с рабочим классом. Но если завтра снова эсеры начнут террор, так Иван будет воображать
себя террористом.
— Оценки всех явлений жизни исходят от интеллигенции, и высокая оценка ее собственной роли, ее общественных заслуг принадлежит ей же. Но мы, интеллигенты,
знаем, что человек стесняется плохо говорить
о самом
себе.
— После я встречал людей таких и у нас, на Руси,
узнать их — просто: они про
себя совсем не говорят, а только
о судьбе рабочего народа.