Неточные совпадения
Он ходит с палкой, как ночной сторож, на
конце палки кожаный мяч, чтоб она не стучала по полу, а шлепала и шаркала
в тон подошвам его сапог.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались
в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их
в смешную косичку, с желтой лентой
в конце.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров
концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
В конце августа, рано утром, явилась неумытая, непричесанная Люба Клоун; топая ногами, рыдая, задыхаясь, она сказала...
С трудом отстегнув ремень ноющей рукой, он бросил его
в воду, — Борис поймал
конец ремня, потянул его и легко подвинул Клима по льду ближе к воде, — Клим, взвизгнув, закрыл глаза и выпустил из руки ремень.
— Наверное — от боли. Тыкалось передним
концом, башкой,
в разные препятствия, испытывало боль ударов, и на месте их образовалось зрительное чувствилище, а?
Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или
конец своего гимназического передника, смотрит
в пол или
в сторону, как бы стыдясь взглянуть
в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Клим подметил, что Макаров, закурив папиросу, не гасит спичку, а заботливо дает ей догореть
в пепельнице до
конца или дожидается, когда она догорит
в его пальцах, осторожно держа ее за обгоревший
конец.
Нехаева жила
в меблированных комнатах, последняя дверь
в конце длинного коридора, его слабо освещало окно, полузакрытое каким-то шкафом, окно упиралось
в бурую, гладкую стену, между стеклами окна и стеною тяжело падал снег, серый, как пепел.
— Нет, почему же — чепуха? Весьма искусно сделано, — как аллегория для поучения детей старшего возраста. Слепые — современное человечество, поводыря,
в зависимости от желания, можно понять как разум или как веру. А впрочем, я не дочитал эту штуку до
конца.
— Я признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять
в супругу себе ту или иную идейку и жить, до
конца дней,
в добром с нею согласии, но — лично я предпочитаю остаться холостым.
— Не попа-ал! — взвыл он плачевным волчьим воем, барахтаясь
в реке. Его красная рубаха вздулась на спине уродливым пузырем, судорожно мелькала над водою деревяшка с высветленным железным кольцом на
конце ее, он фыркал, болтал головою, с волос головы и бороды разлетались стеклянные брызги, он хватался одной рукой за корму лодки, а кулаком другой отчаянно колотил по борту и вопил, стонал...
Он послушно положил руки на стол, как на клавиатуру, а
конец галстука погрузил
в стакан чая. Это его сконфузило, и, вытирая галстук платком, он сказал...
Женщина улыбнулась, ковыряя песок
концом зонтика. Улыбалась она своеобразно: перед тем, как разомкнуть крепко сжатые губы небольшого рта, она сжимала их еще крепче, так, что
в углах рта появлялись лучистые морщинки. Улыбка казалась вынужденной, жестковатой и резко изменяла ее лицо, каких много.
Кривоногий кузнец забежал
в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и стал обматывать
конец веревки вокруг толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал парень
в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
Болезнь и лень, воспитанная ею, помешали Самгину своевременно хлопотать о переводе
в московский университет, а затем он решил отдохнуть, не учиться
в этом году. Но дома жить было слишком скучно, он все-таки переехал
в Москву и
в конце сентября, ветреным днем, шагал по переулкам, отыскивая квартиру Лидии.
Среди комнаты стоял Владимир Лютов
в длинной, по щиколотки, ночной рубахе, стоял, держа гитару за
конец грифа, и, опираясь на нее, как на дождевой зонт, покачивался. Присматриваясь к вошедшим, он тяжело дышал, под расстегнутой рубахой выступали и опадали ребра, было странно видеть, что он так костляв.
В самом деле, пора было ехать домой. Мать писала письма, необычно для нее длинные, осторожно похвалила деловитость и энергию Спивак, сообщала, что Варавка очень занят организацией газеты. И
в конце письма еще раз пожаловалась...
Довести эту мысль до
конца он не успел, потому что
в коридоре раздались тяжелые шаги, возня и воркующий голос соседа по комнате.
Чувствовать себя необыкновенным, каким он никогда не был, Климу мешал Иноков.
В коротких перерывах между сказами Федосовой, когда она, отдыхая, облизывая темные губы кончиком языка, поглаживала кривой бок, дергала
концы головного платочка, завязанного под ее подбородком, похожим на шляпку гриба, когда она, покачиваясь вбок, улыбалась и кивала головой восторженно кричавшему народу, —
в эти минуты Иноков разбивал настроение Клима, неистово хлопая ладонями и крича рыдающим голосом...
Четко отбивая шаг, из ресторана, точно из кулисы на сцену, вышел на террасу плотненький, смуглолицый регент соборного хора. Густые усы его были закручены
концами вверх почти до глаз, круглых и черных, как слишком большие пуговицы его щегольского сюртучка. Весь он был гладко отшлифован, палка, ненужная
в его волосатой руке, тоже блестела.
Размахивая палкой, делая даме
в углу приветственные жесты рукою
в желтой перчатке, Корвин важно шел
в угол, встречу улыбке дамы, но, заметив фельетониста, остановился, нахмурил брови, и
концы усов его грозно пошевелились, а матовые белки глаз налились кровью. Клим стоял, держась за спинку стула, ожидая, что сейчас разразится скандал, по лицу Робинзона, по его растерянной улыбке он видел, что и фельетонист ждет того же.
Дронов рассказал, что историк, имея чин поручика, служил
в конвойной команде,
в конце пятидесятых годов был судим, лишен чина и посажен
в тюрьму «за спасение погибавших»; арестанты подожгли помещение этапа, и, чтоб они не сгорели сами, Козлов выпустил их, причем некоторые убежали.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до
конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел
в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
Он шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами
в форме трапеции, средний был доведен почти до
конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки
в красных и синих рубахах,
в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
Взлетела
в воздух широкая соломенная шляпа, упала на землю и покатилась к ногам Самгина, он отскочил
в сторону, оглянулся и вдруг понял, что он бежал не прочь от катастрофы, как хотел, а задыхаясь, стоит
в двух десятках шагов от безобразной груды дерева и кирпича;
в ней вздрагивают, покачиваются
концы досок, жердей.
Аккуратный старичок ходил вооруженный дождевым зонтом, и Самгин отметил, что он тыкает
концом зонтика
в землю как бы со сдерживаемой яростью, а на людей смотрит уже не благожелательно, а исподлобья, сердито, точно он всех видел виноватыми
в чем-то перед ним.
«Вероятно — онанист», — подумал он, найдя ненормальным подчинение Макарова одной идее, его совершенную глухоту ко всему остальному и сжигание спичек до
конца. Он слышал, что Макаров много работает
в клиниках и что ему покровительствует известный гинеколог.
Грубоватое словечко прозвучало смешно; Самгин подумал, что она прибавила это слово по созвучию, потому что она говорила: геолох. Она вообще говорила неправильно, отсекая или смягчая гласные
в концах слов.
— Это он сам сказал: родился вторично и
в другой мир, — говорила она, смахивая
концом косы слезы со щек.
В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.
— Уже
в конце первого месяца он вошел ко мне
в нижнем белье, с сигарой
в зубах. Я сказала, что не терплю сигар. «Разве?» — удивился он, но сигару не бросил. С этого и началось.
Самгин вспомнил, что
в детстве он читал «Калевалу», подарок матери; книга эта, написанная стихами, которые прыгали мимо памяти, показалась ему скучной, но мать все-таки заставила прочитать ее до
конца.
Айно, облокотясь на стол, слушала приоткрыв рот, с явным недоумением на лице. Она была
в черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком,
концы его лежали на полу.
— Ну, господи! У нас,
в России! Ты пойми: ведь это значит —
конец спорам и дрязгам, каждый знает, что ему делать, куда идти. Там прямо сказано о необходимости политической борьбы, о преемственной связи с народниками — понимаешь?
В одном письме мать доказывала необходимость съездить
в Финляндию. Климу показалось, что письмо написано
в тоне обиды на отца за то, что он болен, и,
в то же время, с полным убеждением, что отец должен был заболеть опасно.
В конце письма одна фраза заставила Клима усмехнуться...
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире
в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на
конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют
в народе различную ерунду.
Она не играла роль царицы, жены Менелая, она показывала себя, свою жажду наслаждения, готовность к нему, ненужно вламывалась
в группы хористов, расталкивая их плечами, локтями, бедрами, как бы танцуя медленный и пьяный танец под музыку, которая казалась Самгину обновленной и до
конца обнажившей свою острую, ироническую чувственность.
Пела она, размахивая пенсне на черном шнурке, точно пращой, и пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна, за спиной Самгина, вставляла
в песню недобрые словечки, у нее, должно быть, был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея.
В буфет вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками, за эфес и за
конец, поперек живота; писатель, прижимаясь плечом к нему, ворчал...
Когда Корвин желал, чтоб нарядные барышни хора пели более минорно, он давящим жестом опускал руку к земле, и
конец тяжелого носа его тоже опускался
в ложбинку между могучими усами.
И вдруг Иван Петрович Митрофанов стал своим человеком у Самгиных. Как-то утром, идя
в Кремль, Самгин увидал, что
конец Никитской улицы туго забит толпою людей.
У Омона Телепнева выступала
в конце программы, разыгрывая незатейливую сцену: открывался занавес, и пред глазами «всей Москвы» являлась богато обставленная уборная артистки; посреди ее, у зеркала
в три створки и
в рост человека, стояла, спиною к публике, Алина
в пеньюаре, широком, как мантия.
— Да-с, — говорил он, — пошли
в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве
в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент
в Симферополе тоже пулю
в голову себе. На двух
концах России…
Говорил он долго, до
конца сигары, Самгину казалось, что патрон хочет убедить его
в чем-то, а —
в чем? — нельзя было понять.
Толпа из бесформенной кучи перестроилась
в клин, острый
конец его уперся
в стену хлебного магазина, и как раз на самом острие завертелся, точно ввертываясь
в дверь, красненький мужичок. Печник обернулся лицом к растянувшейся толпе, бросил на головы ее длинную веревку и закричал, грозя кулаком...
Он усмехался с ироническим сожалением.
В нем явилось нечто важное и самодовольное; ходил он медленно, выгибая грудь, как солдат; снова отрастил волосы до плеч, но завивались они у него уже только на
концах, а со щек и подбородка опускались тяжело и прямо, как нитки деревенской пряжи.
В пустынных глазах его сгустилось нечто гордое, и они стали менее прозрачны.
— Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме души. «Душе моя, душе моя — что спиши?
Конец приближается». Вот что надобно понять:
конец приближается человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, — они вот начали людей
в партии сбивать, новое солдатство строят.
— Я стоял
в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся
конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал говорить о ней.
— Да, это — закон: когда жизнь становится особенно трагической — литература отходит к идеализму, являются романтики, как было
в конце восемнадцатого века…
— Вот что сочинял… Забыл дальше-то…
В конце они...
Пред ним встала картина, напомнившая заседание масонов
в скучном романе Писемского: посреди большой комнаты, вокруг овального стола под опаловым шаром лампы сидело человек восемь;
в конце стола — патрон, рядом с ним — белогрудый, накрахмаленный Прейс, а по другую сторону — Кутузов
в тужурке инженера путей сообщения.