Неточные совпадения
— Как же
у тебя
вышло с Маргаритой?
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это
у него
выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Без него в комнате стало лучше. Клим, стоя
у окна, ощипывал листья бегонии и морщился, подавленный гневом, унижением. Услыхав в прихожей голос Варавки, он тотчас
вышел к нему; стоя перед зеркалом, Варавка расчесывал гребенкой лисью бороду и делал гримасы...
Из флигеля
выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался
у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
Клим
вышел в столовую, там,
у стола, глядя на огонь свечи, сидела Лидия, скрестив руки на груди, вытянув ноги.
Клим
вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот
у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Когда я пою — я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это
у меня
выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка
вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась
у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Клим Самгин решил не
выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия не было,
у окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.
— Ой, кажется, я вам юбку прожег, — воскликнул Кутузов, отодвигаясь от нее. Марина обернулась, увидела Клима и
вышла в столовую с таким же багровым лицом, какое было
у нее сейчас.
Он
вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон;
у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
Лидия встала и пригласила всех наверх, к себе. Клим задержался на минуту
у зеркала, рассматривая прыщик на губе. Из гостиной
вышла мать; очень удачно сравнив Инокова и Сомову с любителями драматического искусства, которые разыгрывают неудачный водевиль, она положила руку на плечо Клима, спросила...
—
У литератора Писемского судьбою тоже кухарка была; он без нее на улицу не
выходил. А вот моя судьба все еще не видит меня.
Тут Вера Петровна, держа голову прямо и неподвижно, как слепая, сообщила ему об аресте Дмитрия. Клим нашел, что
вышло это
у нее неуместно и даже как будто вызывающе. Варавка поднял бороду на ладонь, посмотрел на нее и сдул с ладони.
—
У тебя характер учителя, — сказала Лидия с явной досадой и даже с насмешкой, как послышалось Самгину. — Когда ты говоришь: я тебя люблю, это
выходит так, как будто ты сказал: я люблю тебя учить.
Придя к себе, он запер дверь, лег и пролежал до вечернего чая, а когда
вышел в столовую, там, как часовой, ходила Спивак, тонкая и стройная после родов, с пополневшей грудью. Она поздоровалась с ласковым равнодушием старой знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала говорить Вере Петровне, сидевшей
у самовара...
— Как хорошо, что
у нас это
вышло без драматических сцен. Я ведь думала, что сцены будут.
Даже для Федосовой он с трудом находил те большие слова, которыми надеялся рассказать о ней, а когда произносил эти слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки
выходило как-то так, что наиболее сильное впечатление на выставке всероссийского труда вызвала
у него кривобокая старушка. Ему было неловко вспомнить о надеждах, связанных с молодым человеком, который оставил в памяти его только виноватую улыбку.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика,
вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она жила с вице-губернатором, теперь живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а в гимназиях, мужской и женской,
у нее больше двадцати стипендиатов.
Дома она одевалась в какие-то хитоны с широкими рукавами, обнажавшими руки до плеч, двигалась скользящей походкой, раскачивая узкие бедра, и, очевидно, верила, что это
у нее
выходит красиво.
Клим ожидал, что жилище студента так же благоустроено, как сам Прейс, но оказалось, что Прейс живет в небольшой комнатке, окно которой
выходило на крышу сарая; комната тесно набита книгами, в углу — койка, покрытая дешевым байковым одеялом,
у двери — трехногий железный умывальник, такой же, какой был
у Маргариты.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее.
Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и
у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной
у него — не
вышло. Ну, думаю, черт с тобой!
— Что-о? — удивленно протянула она. — За что же его жалеть?
У него — своя неудача,
у меня — своя. Квит. Вот Лида необыкновенного ищет —
выходила бы замуж за него! Нет, серьезно, Клим, купцы — хамоватый народ, это так, но — интересный!
— Клим, голубчик! Знаешь, —
вышел «Манифест Российской социал-демократической партии». Замечательно написан! Нет, ты подумай —
у нас — партия!
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора
вышли в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь
у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
— Но, знаете, я — довольна; убедилась, что сцена — не для меня. Таланта
у меня нет. Я поняла это с первой же пьесы, как только
вышла на сцену. И как-то неловко изображать в Костроме горести глупых купчих Островского, героинь Шпажинского, французских дам и девиц.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин
вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его
у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел
у двери.
Клим первым
вышел в столовую к чаю, в доме было тихо, все, очевидно, спали, только наверху,
у Варавки, где жил доктор Любомудров, кто-то возился. Через две-три минуты в столовую заглянула Варвара, уже одетая, причесанная.
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин
вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели
у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
— Ой, нет! — живо сказала Любаша. — Куда им! Они такие… мудрые. Но там была свадьба; Лида живет
у Премировой, и племянница ее
вышла замуж за торговца церковной утварью. Жуткий такой брак и — по Шопенгауэру: невеста — огромная, красивая такая, Валкирия; а жених — маленький, лысый, желтый, бородища, как
у Варавки, глаза святого, но — крепенький такой дубок. Ему лет за сорок.
— В кусочки, да! Хлебушка
у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев — не
вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
Когда Самгин
вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался.
У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
— Сколько раз я говорила тебе это, — отозвалась Варвара;
вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, отметил только, что жена пополнела и, должно быть, от этого шея стала короче
у нее.
Клим Самгин, бросив на стол деньги, поспешно
вышел из зала и через минуту, застегивая пальто, стоял
у подъезда ресторана. Три офицера, все с праздничными лицами, шли в ногу, один из них задел Самгина и весело сказал...
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин
вышел за ворота парка,
у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
— Вот и кончено все, — сказала она, сидя в карете. —
Вышло вполне прилично. Поминки — азиатский обычай. И — боже мой! — как много едят
у нас!
Самгин открыл дверь и стал медленно спускаться по лестнице, ожидая, что его нагонят. Но шум шагов наверху он услыхал, когда был уже
у двери подъезда.
Вышел на улицу.
У подъезда стояла хорошая лошадь.
— Говорят,
вышел он от одной дамы, —
у него тут роман был, — а откуда-то выскочил скромный герой — бац его в упор, а затем — бац в ногу или в морду лошади, которая ожидала его, вот и все! Говорят, — он был бабник, в Москве
у него будто бы партийная любовница была.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как
у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно.
Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
Солдатик
у ворот лежал вверх спиной, свернув голову набок, в лужу крови, — от нее поднимался легкий парок. Прихрамывая, нагибаясь, потирая колено, из-за баррикады
вышел Яков и резко закричал...
–…действовать организованно, так
у нас ни черта не
выйдет. Не успел, говоришь? Надо было успеть, товарищ Калитин… Такие неуспехи…
Однажды, зачеркивая написанное, он услышал в столовой чужие голоса; протирая очки платком, он
вышел и увидал на диване Брагина рядом с Варварой, а
у печки стоял, гладя изразцы ладонями, высокий человек в длинном сюртуке и валенках.
— Из неудачников, — говорил он, толкая Самгина. — Ни-и черта
у вас, батя, не
выйдет, перещелкаем мы вас, эдаких, раскокаем, как яйца…
«Она — везде
у себя, а я — везде против себя, — так
выходит. Почему? «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя»? Это забавно, но неверно. «Человек вращается вокруг духа своего, как земля вокруг солнца»… Если б Марина была хоть наполовину так откровенна, как эта…»
— Все это слишком премудро и… далеко от меня, — сказал он и хотел усмехнуться, но усмешка
у него не
вышла, а Марина — усмехнулась снисходительно.
Самгин постоял
у двери на площадку, послушал речь на тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и
вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то.
У него сложилось такое впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое, к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки твои не страшные, не колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в сердце твоем, — сердце
у тебя не горит, а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли, не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни,
вышла из моды, — критика выродилась в навязчивую привычку ума и — только.
«Со спичками
у меня
вышло невежливо, — думал Самгин. — Человека этого я встречал».
В дом прошли через кухню, —
у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице;
вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая на террасу.
— Как скажете: покупать землю,
выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут — человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане
у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.