Неточные совпадения
Невеста, задыхаясь
в тяжёлом, серебряной парчи, сарафане с вызолоченными ажурными пуговицами от ворота до подола, —
в шушуне золотой парчи на
плечах,
в белых и голубых лентах; она сидит, как ледяная,
в переднем углу и, отирая кружевным платком потное лицо, звучно «стиховодит...
Пётр поворачивается, как волк, не сгибая шеи, приподнимает фату и сухими губами, носом тычется
в щёку, чувствуя атласный холод её кожи, пугливую дрожь
плеча; ему жалко Наталью и тоже стыдно, а тесное кольцо подвыпивших людей орёт...
Плечи у него были круто круглые, шея пряталась
в них, голова росла как бы прямо из груди, он казался тоже горбатым, и
в лице его Никита нашёл нечто располагающее, доброе.
— И матушке не надо бы, — ответила она тихо и печально, стоя на скамье и глядя
в тесный круг людей, через их головы; покачнувшись, она схватилась рукою за
плечо Петра.
Схватив друг друга за кушаки, они долго топтались на одном месте. Илья смотрел через
плечо Вялова на женщин, бесстыдно подмигивая им. Он был выше землекопа, но тоньше и несколько складнее его. Вялов, упираясь
плечом в грудь ему, пытался приподнять соперника и перебросить через себя. Илья, понимая это, вскрикивал...
Встряхивая кудрями, он расправлял
плечи, выгибал грудь и, дерзко прищурив глаза, смотрел на братьев, на невестку. Наталья сторонилась его, точно боясь
в нём чего-то, говорила с ним сухо.
Сбросив с
плеча на землю выкопанную
в лесу берёзу, Никита оглянулся, ему захотелось ударить Тихона по шершавому лицу, хотелось, чтоб он молчал, а тот, глядя вдаль, щурясь, говорил спокойно, как обыкновенное...
В городе звонили колокола, призывая к поздней обедне. Тихон встряхнул деревья на
плече своём и пошёл, пристукивая по земле железной лопатой, говоря всё так же спокойно...
Древний ткач Борис Морозов, маленький, хилый старичок, с восковым личиком, уютно спрятанным
в седой, позеленевшей бороде, белый весь и вымытый, как покойник, встал, опираясь о
плечо старшего сына, мужика лет шестидесяти, и люто кричал, размахивая костяной, без мяса, рукою...
Горбун хотел бежать домой, но отец крепко держал его за
плечо и, наклонив голову, шаркал по песку ногами, как бы прислушиваясь к шороху и скрипу, едва различимому
в сердитом крике рабочих.
Никита стоит у ног отца, ожидая, когда отец вспомнит о нём. Баймакова то расчёсывает гребнем густые, курчавые волосы Ильи, то отирает салфеткой непрерывную струйку крови
в углу его губ, капли пота на лбу и на висках, она что-то шепчет
в его помутневшие глаза, шепчет горячо, как молитву, а он, положив одну руку на
плечо ей, другую на колено, отяжелевшим языком ворочает последние слова...
Когда он ушёл, Пётр, толкнув Никиту
в плечо, спросил...
Никита встал и, наклоня голову, убито пошёл
в глубь сада, отводя руками ветви деревьев, хватавшие его за
плечи.
Потом, отойдя от кладбища с версту, Никита внезапно увидал дворника Тихона; с лопатой на
плече, с топором за поясом он стоял
в кустах у дороги, как часовой.
Поглубже натянув картуз, Алексей остановился, взглянул на женщин; его жена, маленькая, стройная,
в простеньком, тёмном платье, легко шагая по размятому песку, вытирала платком свои очки и была похожа на сельскую учительницу рядом с дородной Натальей, одетой
в чёрную, шёлковую тальму со стеклярусом на
плечах и рукавах; тёмно-лиловая головка красиво прикрывала её пышные, рыжеватые волосы.
Илья сел рядом с отцом, не веря, чтоб этот невесёлый человек путался с бесстыдной шпульницей. Отец молча погладил
плечо его тяжёлой рукою. Все были разморены зноем, обливались потом, говорили нехотя, только звонкий голос Коптева звучал, как зимою,
в хрустальную, морозную ночь.
— Посмотрите отметки, — сказал Илья, дёрнув
плечом, а глаза его пристально смотрели
в сад,
в небо. Отец спросил...
Накинул на
плечи парусиновое пальто, взял подарок Алексея, палку с набалдашником — серебряная птичья лапа держит малахитовый шар — и, выйдя за ворота, посмотрел из-под ладони к реке на холм, — там под деревом лежал Илья
в белой рубахе.
Вошли двое: седоволосая старуха
в очках и человек во фраке; старуха села, одновременно обнажив свои желтые зубы и двухцветные косточки клавиш, а человек во фраке поднял к
плечу скрипку, сощурил рыжий глаз, прицелился, перерезал скрипку смычком, и
в басовое пение струн рояля ворвался тонкий, свистящий голос скрипки.
И когда на него падал её тяжёлый масляный взгляд, он шевелил
плечами, сгибал шею и, отводя глаза
в сторону, видел, что уродливые, полупьяные люди таращат глаза с тем туповатым удивлением, как обыватели Дрёмова смотрели на маляра, который, упав с крыши церкви, разбился насмерть.
Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди, не вмешивался
в бесконечные споры Мирона с его приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым. Мирон стал уже совершенно не похож на купеческого сына; худощавый, носатый,
в очках,
в курточке с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на
плечах, он напоминал мирового судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат, говорил высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр понимал, что племянник всегда говорит что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.
Вообще же он думал трудно, а задумываясь, двигался тяжело, как бы неся большую тяжесть, и, склонив голову, смотрел под ноги. Так шёл он и
в ту ночь от Полины; поэтому и не заметил, откуда явилась пред ним приземистая, серая фигура, высоко взмахнула рукою. Яков быстро опустился на колено, тотчас выхватил револьвер из кармана пальто, ткнул
в ногу нападавшего человека, выстрелил; выстрел был глух и слаб, но человек отскочил, ударился
плечом о забор, замычал и съехал по забору на землю.
Мирон, бросив погасшую папиросу, боднул Якова головою
в плечо и тихонько провыл...
Никита полз к окну, хватаясь руками за
плечи брата, спинку кровати, стульев; ряса висела на нём, как парус на сломанной мачте; садясь у окна, он, открыв рот, смотрел вниз,
в сад и
в даль, на тёмную, сердитую щетину леса.
Она опустилась
в кресло, согнулась, схватив руками голову, а Яков, ударив её кулаком по
плечу, крикнул...
Тыкая его пальцем
в плечо, она говорила всё более раздражённо...
Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим
в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он всё более убеждался, что этот непонятный человек сошёл с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с
плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное...
С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис
в воздухе. Это — испугало его, он схватился руками за
плечо Тихона.