Неточные совпадения
— Не
я, а старший приказчик, — объяснил он
мне строго, —
я только помогаю ему. Он
говорит — услужи!
Я должен слушаться, а то он
мне пакость устроит. Хозяин! Он сам вчерашний приказчик, он все понимает. А
ты молчи!
— Не спится
мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка
ты со
мной.
— Тут одна еврейка живет, так у ней — девять человек, мал мала меньше. Спрашиваю
я ее: «Как же
ты живешь, Мосевна?» А она
говорит: «Живу с богом со своим — с кем иначе жить?»
—
Ты сам ничего не знаешь, — заговорила она торопливо, со слезами в голосе, и милые глаза ее красиво разгорелись. — Лавочница — распутная, а
я — такая, что ли?
Я еще маленькая,
меня нельзя трогать и щипать, и все…
ты бы вот прочитал роман «Камчадалка», часть вторая, да и
говорил бы!
— Видал? — улыбаясь, спросила бабушка. — А
я вначале опозналась, думала — собака, гляжу — ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну,
говорю, коли
ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смиренны…
— Да разве можно при нем так
говорить, дурак
ты длинноволосый! Что же
я для него, после этих слов?
Я женщина беременная.
— Болваны это
говорят, еретики, а
ты, старая дура, слушаешь! Христос — не нищий, а сын божий, он придет, сказано, со славою судить живых и мертвых — и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись… Он
тебе с Василием отплатит за гордость вашу, за
меня, как
я, бывало, помощи просила у вас, богатых…
—
Я ведь посильно помогала
тебе, — равнодушно
говорила бабушка. — А господь нам отплатил,
ты знаешь…
— Не пришла бы
я сюда, кабы не
ты здесь, — зачем они
мне? Да дедушка захворал, провозилась
я с ним, не работала, денег нету у
меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за
тебя шесть рублей в год давать, вот
я и думаю — не дадут ли хоть целковый?
Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо
мне: — Они велели пожурить
тебя, поругать, не слушаешься никого,
говорят. Уж
ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
—
Ты смотри, не трогай его — это не он посмеялся над
тобой, слышишь?
Я говорю — не он…
— Это не худо для
тебя, не худо, —
говорил он
мне.
— А
мне сказали, что
ты болен, отвезен в больницу, — видишь, как неверно
говорят?
— Умеет жить человек — на него злятся, ему завидуют; не умеет — его презирают, — задумчиво
говорила она, обняв
меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои. —
Ты меня любишь?
— Нет, зачем
я буду молчать! Нет, голубчик, иди-ка, иди!
Я говорю — иди! А то
я к барину пойду, он
тебя заставит…
Этот человек сразу и крепко привязал
меня к себе;
я смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было, как
я думал, какое-то свое, крепкое знание жизни. Он всем
говорил «
ты», смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
— Чудак
ты, —
говорит он, — чего же
тебе сказать?
Я все видел. Спроси: монастыри видел? Видел. А трактиры? Тоже видел. Видел господскую жизнь и мужицкую. Жил сыто, жил и голодно…
Он
говорит: «Валяй, ну,
говорит, если еще хуже буде —
я те кости в дробь истолку!» В двое суток
я ему дело наладил — удивляется квартальный, кричит: «Ах
ты, дурак, болван!
— «Верно,
говорит, глупость, жалко,
говорит,
мне тебя!» Да.
А он ей
говорит:
я тебе, барыня, не могу отвечать,
я — женатый, а вот припас
я для
тебя двух приятелев, так они — один вдов, другой холостой.
—
Ты гляди, какая она веселая, али это икона? Это — картина, слепое художество, никонианская забава, — в этой вещи и духа нет! Буду ли
я неправо
говорить?
Я — человек старый, за правду гонимый,
мне скоро до бога идти,
мне душой кривить — расчета нет!
— Кто
ты есть? —
говорил он, играя пальцами, приподняв брови. — Не больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а
я — старше
тебя вчетверо почти и хвалю
тебя, одобряю за то, что
ты ко всему стоишь не боком, а лицом! Так и стой всегда, это хорошо!
— Думаешь — это
я по своей воле и охоте навалился на
тебя?
Я — не дурак,
я ведь знал, что
ты меня побьешь,
я человек слабый, пьющий. Это
мне хозяин велел: «Дай,
говорит, ему выволочку да постарайся, чтобы он у себя в лавке побольше напортил во время драки, все-таки — убыток им!» А сам
я — не стал бы, вон
ты как
мне рожу-то изукрасил…
— Прощай, Христос с
тобой!
Ты — нехороший мальчик, дерзкий! Хоть
я плохого от
тебя ничего не видала, а все
говорят — нехороший
ты!
— Как
тебе не стыдно пакости при
мне говорить!
— Наклевался
ты книжек досыта, набил зоб туго, —
говорил Осип, внимательно глядя на
меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение — зрачки у него всегда точно плавятся, тают.
— Всю работу вовеки не сделаешь, — спокойно
говорил он. О книгах отзывался пренебрежительно: — Напечатать все можно,
я тебе что хошь выдумаю, это — пустяки…
— Это — кто
говорит? Дураки да лентяи, а
тебе, кутенок, — не слушать бы этого! Эти глупости говорятся завистниками, неудачниками, а
ты сперва оперись, потом — ввысь! А про дружбу твою
я хозяину доложу — не обессудь!
— А что
тебе мои просьбы и советы? Если дочь родная не послушала.
Я кричу ей: «Не можешь
ты родную мать свою бросить, что
ты?» А она: «Удавлюсь»,
говорит. В Казань уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо… Хорошо… А как же
я? А
я — вот так… К чему
мне прижаться?.. А — к прохожему…
— Вообще, брат, люди — сволочь! Вот
ты там с мужиками
говоришь, то да се…
я понимаю, очень много неправильного, подлого — верно, брат… Воры всё! А
ты думаешь, твоя речь доходит? Ни перчинки! Да. Они — Петр, Осип — жулье! Они
мне всё
говорят — и как
ты про
меня выражаешься, и всё… Что, брат?
Раз, два… потом
я ей и
говорю: «Как же это,
говорю, муж у
тебя — жулик, сама
ты себя нечестно держишь — зачем же
ты в Сибирь за ним?» А она, видишь ли, за ним идет, на поселение, да-а…
А
я с
тобою грешу — для него, ему,
говорит, деньги нужны, он — дворянин и привык жить хорошо.
— А чтоб он знал, какие у
тебя вредные мысли; надо, чтоб он
тебя учил; кому
тебя поучить, кроме хозяина?
Я не со зла
говорю ему, а по моей жалости к
тебе. Парнишка
ты не глупый, а в башке у
тебя бес мутит. Украдь —
я смолчу, к девкам ходи — тоже смолчу, и выпьешь — не скажу! А про дерзости твои всегда передам хозяину, так и знай…
— Не буду
я с
тобой говорить!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь
я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «
Я булавочку,
я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «
Я тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у
меня, любезный, поешь селедки!»
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.