Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и
другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо
того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер
или сам воротился туда же.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев
или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и
друзей, закусывает, присаживается и т. п.,
то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам человек — в Японию.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением
или от неуменья править, так и ломит,
или на нос,
или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и
другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с
другой — энергические ответы и оправдания по-голландски,
или по-английски, по-немецки.
Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Когда захотят похвастаться
другом, как хвастаются китайским сервизом
или дорогою собольей шубой,
то говорят: «Это истинный
друг», даже выставляют цифру XV, XX, XXX-летний
друг и таким образом жалуют
друг другу знак отличия и составляют ему очень аккуратный формуляр.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют
друг друга просто Семеном Семеновичем
или Васильем Васильевичем, не одолжив
друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от
другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь
друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя,
то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать
друг у
друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один
другому всякого благополучия; смотреть их походку
или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения
или, по крайней мере, холодности к
другому, но благоговения к толпе,
то есть к обществу.
Кроме торжественных обедов во дворце
или у лорда-мэра и
других, на сто, двести и более человек,
то есть на весь мир, в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а
то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание
другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара
или что-то в этом роде.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о
тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой
или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и
те и
другие такие же, как у нас.
Едва станешь засыпать — во сне ведь
другая жизнь и, стало быть,
другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная
или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не
то во сне, не
то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин,
или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня
тому спокойствию
или той беспечности, с которой
другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц
или сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной
то к улице,
то к дому.
Взгляд далеко обнимает пространство и ничего не встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной и разнообразной травы да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно стоят, как люди, на огромной площади,
то в кружок,
то рядом,
то лицом
или спинами
друг к
другу.
Они посредством его, как
другие посредством военных
или административных мер, достигли чего хотели,
то есть заняли земли, взяли в невольничество, сколько им нужно было, черных, привили земледелие, добились умеренного сбыта продуктов и зажили, как живут в Голландии,
тою жизнью, которою жили столетия
тому назад, не задерживая и не подвигая успеха вперед.
Мы переговаривались с ученой партией, указывая
друг другу то на красивый пейзаж фермы,
то на гору
или на выползшую на дорогу ящерицу; спрашивали название трав, деревьев и в свою очередь рассказывали про птиц, которых видели по дороге, восхищались их разнообразием и красотой.
Может быть, оно так бы и случилось у
другого кучера, но Вандик заберет в руки и расположит все вожжи между полуаршинными своими пальцами и начнет играть ими, как струнами, трогая
то первую,
то третью
или четвертую.
Но это было нелегко, при качке, без Фаддеева, который где-нибудь стоял на брасах
или присутствовал вверху, на ноках рей: он один знал, где что у меня лежит. Я отворял
то тот,
то другой ящик, а ящики лезли вон и толкали меня прочь. Хочешь сесть на стул — качнет, и сядешь мимо. Я лег и заснул. Ветер смягчился и задул попутный; судно понеслось быстро.
Между
тем нас окружило множество малайцев и индийцев. Коричневые, красноватые, полуголые, без шляп и в конических тростниковых
или черепаховых шляпах, собрались они в лодках около фрегата. Все они кричали, показывая — один обезьяну,
другой — корзинку с кораллами и раковинами, третий — кучу ананасов и бананов, четвертый — живую черепаху
или попугаев.
Кругом все заросло пальмами areca
или кокосовыми; обработанных полей с хлебом немного: есть плантации кофе и сахара, и
то мало: места нет; все болота и густые леса. Рис, главная пища южной Азии, привозится в Сингапур с Малаккского и Индийского полуостровов. Но зато сколько деревьев! хлебное, тутовое, мускатное, померанцы, бананы и
другие.
Только индиец, растянувшись в лодке, спит, подставляя под лучи
то один,
то другой бок; закаленная кожа у него ярко лоснится, лучи скользят по ней, не проникая внутрь, да китайцы, с полуобритой головой, машут веслом
или ворочают рулем, едучи на барке по рейду, а не
то так работают около европейских кораблей, постукивая молотком
или таская кладь.
Ноги у всех более
или менее изуродованы; а у которых «от невоспитания, от небрежности родителей» уцелели в природном виде,
те подделывают, под настоящую ногу,
другую, искусственную, но такую маленькую, что решительно не могут ступить на нее, и потому ходят с помощью прислужниц.
На
другой день, а может быть и дня через два после посещения переводчиков, приехали три
или четыре лодки, украшенные флагами, флажками, значками, гербами и пиками — все атрибуты военных лодок, хотя на лодках были
те же голые гребцы и ни одного солдата.
И опять могло случиться, что первобытный, общий язык
того и
другого народа — у китайцев так и остался китайским, а у японцев мог смешаться с языком quasi-малайцев
или тех островитян, которых они застали на Нипоне, Киузиу и
других островах и которые могли быть, пожалуй, и курильцы.
Да, взаперти многого не выдумаешь,
или, пожалуй, чего не выдумаешь, начиная от варенной в сахаре моркови до пороху включительно, что и доказали китайцы и японцы, выдумав и
то и
другое.
Ни одного цельного цвета, красного, желтого, зеленого: все смесь, нежные, смягченные тоны
того,
другого или третьего.
Я заметил не более пяти штофных, и
то неярких, юбок у стариков; у прочих, у кого гладкая серая
или дикого цвета юбка, у
других темно-синего, цвета Adelaide, vert-de-gris, vert de pomme [медной ржавчины и яблочно-зеленый — фр.] — словом, все наши новейшие модные цвета, couleurs fantaisie [фантазийные цвета — фр.], были тут.
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо
или скажут
то,
другое…
Какой-нибудь мистер Каннингам
или другой, подобный ему представитель торгового дома проживет лет пять, наживет тысяч двести долларов и уезжает, откуда приехал, уступая место
другому члену
того же торгового дома.
Вообще обращение англичан с китайцами, да и с
другими, особенно подвластными им народами, не
то чтоб было жестоко, а повелительно, грубо
или холодно-презрительно, так что смотреть больно.
Мы между
тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь
друг с
другом словом. «Попробуйте, — говорил мне вполголоса Посьет, — как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой
или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» — говорил он с гримасой.
Я любовался
тем, что вижу, и дивился не тропической растительности, не теплому, мягкому и пахучему воздуху — это все было и в
других местах, а этой стройности, прибранности леса, дороги, тропинок, садов, простоте одежд и патриархальному, почтенному виду стариков, строгому и задумчивому выражению их лиц, нежности и застенчивости в чертах молодых; дивился также я этим земляным и каменным работам, стоившим стольких трудов: это муравейник
или в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних.
Его поблагодарили за доставку провизии, и особенно быков и рыбы, и просили доставлять — разумеется, за деньги — вперед русским судам все, что понадобится. Между прочим, ему сказано, что так как на острове добывается соль,
то может случиться, что суда будут заходить за нею, за рисом
или другими предметами: так нельзя ли завести торговлю?
Мужчины —
те ничего не говорят: смотрят на вас с равнодушным любопытством, медленно почесывая грудь, спину
или что-нибудь
другое, как делают и у нас мужики в полях, отрываясь на минуту от плуга
или косы, чтоб поглядеть на проезжего.
Хотел ли он подарка себе
или кому
другому — не похоже, кажется; но он говорил о злоупотреблениях да тут же кстати и о строгости. Между прочим, смысл одной фразы был
тот, что официально, обыкновенным путем, через начальство, трудно сделать что-нибудь, что надо «просто прийти», так все и получишь за
ту же самую цену. «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — заключил он.
И простой и непростой народ — все были одеты в белые бумажные,
или травяные (grasscloth), широкие халаты, под которыми надеты были
другие, заменявшие белье; кроме
того, на всех надето было что-то вроде шаровар из
тех же материй, как халаты, у высших белые и чистые, а у низших белые, но грязные.
Наконец мы, более
или менее, видели четыре нации, составляющие почти весь крайний восток. С одними имели ежедневные и важные сношения, с
другими познакомились поверхностно, у третьих были в гостях, на четвертых мимоходом взглянули. Все четыре народа принадлежат к одному семейству если не по происхождению, как уверяют некоторые, производя, например, японцев от курильцев,
то по воспитанию, этому второму рождению, по культуре, потом по нравам, обычаям, отчасти языку, вере, одежде и т. д.
В них успело развиться и закоренеть индивидуальное и семейное начало и не дозрело до жизни общественной и государственной
или если и созрело когда-нибудь,
то, может быть, затерялось в безграничном размножении народной массы, делающем невозможною — ни государственную, ни какую
другую централизацию.
Сегодня, часу в пятом после обеда, мы впятером поехали на берег, взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили на берег, на котором, вероятно, никогда не была нога европейца. Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто. Броутон говорит
или о
другой бухте,
или если и заглянул сюда,
то на берег, по-видимому, не выходил, иначе бы он определил его верно.
Если б еще можно было свободно проникнуть в города, посмотреть
других жителей, их быт, а
то не пускают. В природе нет никаких ярких особенностей: местность интересна настолько
или потолику, сказал бы ученый путешественник, поколику она нова, как всякая новая местность.
Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся вечер и ночь. Мы пошли заглядывать в строения: в одном лавка с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца,
тот отопрет лавку, отмеряет
или отрежет товар и потом запрет лавку опять. В
другом здании кто-то помещается: есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет печей. Третий, четвертый домы битком набиты
или обитателями местечка,
или опередившими нас товарищами.
Наслегом называется несколько разбросанных, в двадцати,
или около
того, верстах
друг от
друга, юрт, в которых живет по два и по три, происходящих от одного корня, поколения
или рода.
В пыжиковых чулках и торбасах ног вместе сдвинуть нельзя, а когда наденешь двойную меховую шапку,
или, по-здешнему, малахай,
то мысли начинают вязаться ленивее в голове и одна за
другою гаснут.
«Где же вы бывали?» — спрашивал я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу, за тысячу верст, за полторы, за три». — «Кто ж живет в
тех местах, например к северу?» — «Не живет никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим дорогам верхом, большею частью на одних и
тех же лошадях
или на оленях. По колымскому и
другим пустынным трактам есть, пожалуй, и станции, но какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
Если хотите сделать ее настоящей поварней,
то привезите с собой повара, да кстати уж и провизии, а иногда и дров, где лесу нет; не забудьте взять и огня: попросить не у кого, соседей нет кругом; прямо на тысячу
или больше верст пустыня, направо
другая, налево третья и т. д.
Любопытно также, как чукчи производят торговлю,
то есть мену, с
другим племенем, коргаулями,
или карагаулями, живущими на островах у устья рек, впадающих в Ледовитое море.
Еще слово о якутах. Г-н Геденштром (в книге своей «Отрывки о Сибири», С.-Петербург, 1830), между прочим, говорит, что «Якутская область — одна из
тех немногих стран, где просвещение
или расширение понятий человеческих (sic) (стр. 94) более вредно, чем полезно. Житель сей пустыни (продолжает автор), сравнивая себя с
другими мирожителями, понял бы свое бедственное состояние и не нашел бы средств к его улучшению…» Вот как думали еще некоторые двадцать пять лет назад!
Мне остается сказать несколько слов о некоторых из якутских купцов, которые также достигают до здешних геркулесовых столпов,
то есть до Ледовитого моря,
или в противную сторону, до неведомых пустынь. Один из них ездит, например, за пятьсот верст еще далее Нижнеколымска, до которого считается три тысячи верст от Якутска, к чукчам,
другой к югу, на реку Уду, третий к западу, в Вилюйский округ.
Я проехал мимо приисков,
то есть резиденции золотоискателей,
или разведенции, как назвал ямщик, указывая целую колонию домиков на
другом берегу Лены.
— И что? — допытывался я уже на
другой день на рейде, ибо там, за рифами, опять ни к кому приступу не было: так все озабочены. Да почему-то и неловко было спрашивать, как бывает неловко заговаривать, где есть трудный больной в доме, о
том, выздоровеет он
или умрет?
А в
других местах было
или совсем пусто по берегам,
или жители, завидев, особенно ночью, извергаемый пароходом дым и мириады искр, в страхе бежали дальше и прятались, так что приходилось голодным плавателям самим входить в их жилища и хозяйничать, брать провизию и оставлять бусы, зеркальца и
тому подобные предметы взамен.