Неточные совпадения
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать,
что такая-то страна была когда-то под водою, а
вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда,
что и как?
«
Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал,
что огня не дают и
что покурить нельзя.
До паров еще, пожалуй, можно бы не то
что гордиться, а забавляться сознанием,
что вот-де дошли же до того,
что плаваем по морю с попутным ветром.
Вот видны и люди, которые, стоя в них, вопят так,
что, я думаю, в Голландии слышно.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и
вот тут-то встречалось множество поводов обязать того, другого, вспомнить,
что один любит такое-то блюдо, а другой не любит и т. п.
«А
чем он нехорош, позвольте спросить? — вдруг спрашивает он в негодовании, — сам покупал провизию, старался угодить — и
вот награда!
Иногда на другом конце заведут стороной, вполголоса, разговор,
что вот зелень не свежа, да и дорога,
что кто-нибудь будто был на берегу и видел лучше, дешевле.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!»
Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де,
что мыло не распускается в морской воде,
что я не моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Вот к этому я не могу прибрать ключа; не знаю,
что будет дальше: может быть, он найдется сам собою.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься!
Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь?
Что в этой жизни схожего и
что несхожего с нашей?..
Я после каждой прогулки возвращаюсь домой с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая каждую вещь на стол, принужден сознаваться,
что вот это вовсе не нужно, это у меня есть и т. д.
Глядя, как англичане возятся с своим умершим дюком
вот уж третью неделю, кажется,
что они высидели и эту редкость.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь, так
что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать,
что вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал,
что у вас в зале и светло, и тепло и
что я бы теперь сидел там с тем, с другим, с той, другой…
За этим некуда уже тратить денег, только
вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает,
что делать.
— Дайте пройти Бискайскую бухту —
вот и будет вам тепло! Да погодите еще, и тепло наскучит: будете вздыхать о холоде.
Что вы все сидите? Пойдемте.
—
Вот,
вот так! — учил он, опускаясь на пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища руками кругом, за
что бы ухватиться. Его потащило с горы, а он стремительно домчался вплоть до меня… на всегда готовом экипаже. Я только
что успел подставить ноги, чтоб он своим ростом и дородством не сокрушил меня.
«Успеешь, ваше высокоблагородие, — отвечал он, —
вот — на, прежде умойся!» Я боялся улыбнуться: мне жаль было портить это костромское простодушие европейской цивилизацией, тем более
что мы уже и вышли из Европы и подходили… к Костроме, в своем роде.
«А это вы? — сказал я, —
что вы так невеселы?» — «Да
вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа и не заметил, —
что это за бык?
Все,
что мы видим, слабо…» — «Теперь зима, январь, — говорит он, обмахиваясь фуражкой и отирая пот, капавший с небритого подбородка, —
вот дайте перевалиться за экватор, тогда будет потеплее.
Море… Здесь я в первый раз понял,
что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный.
Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
«Ну
что, Петр Александрович:
вот мы и за экватор шагнули, — сказал я ему, — скоро на мысе Доброй Надежды будем!» — «Да, — отвечал он, глубоко вздохнув и равнодушно поглядывая на бирюзовую гладь вод, — оно, конечно, очень приятно…
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга, а лица у них сохраняют такое спокойствие, какого в подобных случаях не может быть даже у англичан, которые тут изображены,
что и составляет истинный комизм такого изображения.
Вот вы видите, как теперь жарко; представьте,
что в Индии такая зима; про лето нечего и говорить; а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту:
чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление,
что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж
вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам,
что тут накануне утонул пьяный человек и
вот теперь ищут его и не могут найти.
Но
вот стало проглядывать солнце, да уж так,
что хоть бы и не надо.
Они не знали, куда деться от жара, и велели мальчишке-китайцу махать привешенным к потолку, во всю длину столовой, исполинским веером. Это просто широкий кусок полотна с кисейной бахромой; от него к дверям протянуты снурки, за которые слуга дергает и освежает комнату. Но, глядя на эту затею, не можешь отделаться от мысли,
что это — искусственная, временная прохлада,
что вот только перестанет слуга дергать за веревку, сейчас на вас опять как будто наденут в бане шубу.
Встречаешь европейца и видишь,
что он приехал сюда на самое короткое время, для крайней надобности; даже у того, кто живет тут лет десять, написано на лице: «Только крайность заставляет меня томиться здесь, а то
вот при первой возможности уеду».
«
Вот гвоздичное,
вот перцовое дерево, — говорил хозяин, подводя нас к каждому кусту, —
вот саговая пальма, терновые яблоки, хлопчатобумажный куст, хлебный плод» и т. д. — словом, все,
что производит Индия.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А!
вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого,
что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и пришли, да
вот не можем добиться ответа. Чиновники говорят,
что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из страха,
что вот сейчас, того гляди, гости нападут на них.
Вот сегодня одна партия приехала сказать,
что другая везет свинью, и точно привезли.
Мы объявили,
что не умеем так сидеть; а
вот не хочет ли губернатор сидеть по-нашему, на креслах?
«А
что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, —
что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да
вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы людей.
Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось,
что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но
вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
Например:
вот они решили, лет двести с лишком назад,
что европейцы вредны и
что с ними никакого дела иметь нельзя, и теперь сами не могут изменить этого.
И
вот губернатор начинает спроваживать гостей — нейдут; чуть он громко заговорит или не исполняет просьб, не шлет свежей провизии, мешает шлюпкам кататься — ему грозят идти в Едо; если не присылает, по вызову, чиновников — ему говорят,
что сейчас поедут сами искать их в Нагасаки, и чиновники едут.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится,
что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А
вот пока
что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
Вот они теперь ссылаются на свои законы, обычаи, полагая,
что этого довольно,
что все это будет уважено безусловно, несмотря на то
что сами они не хотели знать и слышать о чужих законах и обычаях.
Вот как поговаривают нынче японцы! А давно ли они не боялись скрутить руки и ноги приезжим гостям? давно ли называли европейские правительства дерзкими за то,
что те смели писать к ним?
Но это все неважное: где же важное? А
вот: 9-го октября, после обеда, сказали,
что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку.
Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да
что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Вот я на днях сказал ему,
что «видел, как японец один поворачивает пушку, а вас тут, — прибавил я, — десятеро, возитесь около одной пушки и насилу двигаете ее».
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу,
что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том,
что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют.
Вот мы и на якоре. Но
что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Стол был заставлен блюдами. «Кому есть всю эту массу мяс, птиц, рыб?» —
вот вопрос, который представится каждому неангличанину и неамериканцу. Но надо знать,
что в Англии и в Соединенных Штатах для слуг особенного стола не готовится; они едят то же самое,
что и господа, оттого нечего удивляться,
что чуть не целые быки и бараны подаются на стол.
Сегодня, 30-го, просыпаемся, говорят,
что Кичибе и Эйноске сидят у нас с шести часов утра, —
вот как живо стали поворачиваться!
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И
вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо.
Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
Я подержал чашку с рисом в руках и поставил на свое место. «
Вот в этой
что?» — думал я, открывая другую чашку: в ней была какая-то темная похлебка; я взял ложку и попробовал — вкусно, вроде наших бураков, и коренья есть.