Неточные совпадения
— Да отстанешь ли
ты от
меня, окаянный? —
говорила она плача, — что мелешь, дуралей! Свяжусь
я с Прошкой! разве не видишь сам, что от него путного слова не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами…
— Да, да, будто
я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «
я,
говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», — видишь, чего же еще
тебе? Останься!
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! —
говорила мать, обнимая его, — вот
тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у
меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да
я умею держать его в руках. Ну, до свидания.
Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко
мне пить чай,
я дома буду, — тогда
поговорим. Эй, Василий!
ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
— Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях
я завезу
тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о чем важнее
поговорить. Скажи-ка, зачем
ты сюда приехал?
—
Я пришел посмотреть, как
ты тут устроился, — сказал дядя, — и
поговорить о деле.
— Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или,
говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает
меня к этому; вот если б
ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
Дядя любит заниматься делом, что советует и
мне, а
я тебе: мы принадлежим к обществу,
говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.
Он также не
говорит диким языком, что советует и
мне, а
я тебе.
—
Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но
ты сам просил что-нибудь для
тебя сделать;
я стараюсь навести
тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а
ты упрямишься; ну, как хочешь;
я говорю только свое мнение, а принуждать не стану,
я тебе не нянька.
— Как
тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так
ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент:
я уж
говорил о
тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу
ты вытащил?
— Нет, — отвечал дядя, — он не
говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить.
Ты ему не
говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек.
Я бы
тебе не советовал
говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и
я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
—
Тебе решительно улыбается фортуна, —
говорил Петр Иваныч племяннику. —
Я сначала целый год без жалованья служил, а
ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит
тебя; только
говорит, что
ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у
тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Я, наконец, начинаю надеяться, что из
тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану
говорить тебе, зачем
ты приезжал.
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, —
ты начал стороной
говорить о том, что вот-де перед
тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на
тебя, как будто слушает неожиданную новость;
ты,
я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь
ты узнал цену жизни, что и прежде
ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Адски холодно — это ново! в аду,
говорят, жарко. Да что
ты на
меня смотришь так дико?
— «
Я,
говорит, женат, — продолжал он, — у
меня,
говорит, уж трое детей, помогите, не могу прокормиться,
я беден…» беден! какая мерзость! нет,
я надеюсь, что
ты не попадешь ни в ту, ни в другую категорию.
—
Я! опомнись, мать моя:
ты спрятала и
мне не дала. «Вот,
говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова?
— А
ты говорил барышне обо
мне?
— Какое горе? Дома у
тебя все обстоит благополучно: это
я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает
меня ежемесячно; в службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело.
Ты говоришь, что
ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь,
я думаю…
— Что, правда? видишь: ведь
я говорил, а
ты: «Нет, как можно!»
— Не
говори этого, — серьезно заметил Петр Иваныч, —
ты молод — проклянешь, а не благословишь судьбу!
Я, бывало, не раз проклинал —
я!
— Да ничего.
Я слушаю, что
ты говоришь.
— Послушай, Александр! — начал Петр Иваныч, отирая салфеткой рот и подвигая к племяннику кресло, —
я вижу, что с
тобой точно надо
поговорить не шутя.
— Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну что ж тут благородного?
я не понимаю; одно сумасшествие — это не по-человечески. Да и зачем
ты берешь одну только сторону медали?
я говорю про любовь —
ты возьми и другую и увидишь, что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты:
ты мне уши прожужжал…
«
Ты еще все,
говорит, такой же мечтатель!» — потом вдруг переменил разговор, как будто считая его пустяками, и начал серьезно расспрашивать
меня о моих делах, о надеждах на будущее, о карьере, как дядюшка.
— Какой нагоняй!
ты, пожалуй, хуже наделаешь. О дружбе
я просила
тебя поговорить, о сердце, да поласковее, повнимательнее…
— Ну вот:
я ведь
говорил. Чем же
тебе так противны люди?
— Ну, так
ты ничего не смыслишь. Пойдем дальше.
Ты говоришь, что у
тебя нет друзей, а
я все думал, что у
тебя их трое.
— Отличиться хочется? — продолжал он, —
тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит
тебя,
говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль — все показывает,
говорит, ученого производителя, а не ремесленника.
Я порадовался: «Ба! думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у
меня есть самолюбие!
Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя…
Какая разница
ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками,
мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть капля и моего меда, […струны вещие баянов — в третьей песне поэмы «Руслан и Людмила» А.С. Пушкина: «И струны громкие Баянов…»…расширяся шумящими крылами… летать под облаками… капля и моего меда — в басне И.А. Крылова «Орел и Пчела»:] как
говорит твой любимый автор.
— Вот то-то! в
тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно, и забыли вложить, — сказал Петр Иваныч, —
я говорил!
— Ну! удружил, — продолжал Петр Иваныч, — сверх ожидания! а скромничал: «Не могу,
говорит, не умею!» — не умеет!
Я хотел давно повидаться с
тобой, да
тебя нельзя поймать. Ну, очень благодарен! Получил вазы в целости?
«Да о вашем,
говорит, племяннике!» — «А что?
ты пугаешь
меня, скажи скорей!» — спрашиваю
я.
Вот
я говорю Суркову: «Спасибо, милый, что
ты принимаешь участие в моем племяннике; очень, очень благодарен
тебе… только не преувеличиваешь ли
ты дела?
Беда не так еще велика…» — «Как не беда! — закричал он, — он,
говорит, делом не занимается; молодой человек должен трудиться…» — «И это не беда,
говорю я, —
тебе что за нужда?» — «Как,
говорит, что за нужда: он вздумал действовать против
меня хитростями…» — «А, вот где беда!» — стал
я дразнить.
Я проучу его, молокососа, — извини, повторяю его слова, — где,
говорит, ему со
мной бороться? он только клеветой взял; надеюсь, что вы вразумите его…» — «Пожурю, —
говорю я, — непременно пожурю; только, полно, правда ли это? чем он
тебе надосадил?»
Ты ей там цветы, что ли, дарил?..
— Ну, опять-таки — иногда. Не каждый день: это в самом деле убыточно.
Ты, впрочем, скажи
мне, что все это стоит
тебе:
я не хочу, чтоб
ты тратился для
меня; довольно и того, что
ты хлопочешь.
Ты дай
мне счет. Ну, и долго тут Сурков порол горячку. «Они всегда,
говорит, прогуливаются вдвоем пешком или в экипаже там, где меньше народу».
— Сурков от ревности вздумал уверять
меня, — продолжал он, — что
ты уж будто и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, —
говорю я ему, — вот это неправда: после всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин и презирает их…» Не правда ли?
— Хорошо, вели давать! Вот
ты кстати напомнила об обеде. Сурков
говорит, что
ты, Александр, там почти каждый день обедаешь, что,
говорит, оттого нынче у вас и по пятницам не бывает, что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает, что врал тут, надоел; наконец
я его выгнал. Так и вышло, что соврал. Нынче пятница, а вот
ты налицо!
— Все. Как она любит
тебя! Счастливец! Ну, вот
ты все плакал, что не находишь страсти: вот
тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы
меня путаете в свои дела? Вот
ты женщин стал навязывать
мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней.
Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то
говорила… а вот за каким: ну дело!
— Ба, ба, ба! — сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, —
тебя ли
я слышу? Да не
ты ли
говорил — помнишь? — что презираешь человеческую натуру и особенно женскую; что нет сердца в мире, достойного
тебя?.. Что еще
ты говорил?.. дай бог памяти…
— Вот так-то лучше! — сказал Петр Иваныч, —
я говорил, что
ты сам будешь смеяться над собою — вот оно…
— Нет,
я только
говорю, чтоб узнать, все ли
ты еще презираешь ее?
— Пошел,
говорю тебе, пошел! — закричал Александр, почти плача, —
ты измучил
меня,
ты своими сапогами сведешь
меня в могилу…
ты… варвар!
—
Я уж десять раз писала, звала. Он
говорит, что некогда, а сам играет с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди
ты лучше сам:
ты бы узнал, что с ним.
— Помню, как
ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и того…
Я не про
тебя говорю:
ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
— Только не такой, как
ты думаешь, — сказала Лизавета Александровна, —
я говорю о тяжком кресте, который несет Александр…
— То есть
я, вот видишь ли,
я говорил тебе для того… чтоб…
ты… того… ой, ой, поясница!
— Нравится
мне, другому, третьему!.. не то
говоришь, милый! разве
я один так думаю и действую, как учил думать и действовать
тебя?.. Посмотри кругом: рассмотри массу — толпу, как
ты называешь ее, — не ту, что в деревне живет: туда это долго не дойдет, а современную, образованную, мыслящую и действующую: чего она хочет и к чему стремится? как мыслит? и увидишь, что именно так, как
я учил
тебя. Чего
я требовал от
тебя — не
я все это выдумал.