«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного,
черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
«Где же, — думал он, — после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с
черствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно?
— Видишь, Лида, — говорила Алина, толкая подругу. — Он — цел. А ты упрекала меня в
черством сердце. Нет, омут не для него, это для меня, это он меня загонит в омут премудрости. Макаров — идемте! Пора учиться…
Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных,
черствых сердцем, алчных до наживы, попрекающих куском хлеба, грубых и неотесанных в обращении, плюющих на пол и отрыгивающих за обедом и во время молитвы, если бы они с детства не были избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей, то как бы они ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы то, что есть в каждом из них.
Не то на деле вышло:
черствое сердце сурового отреченника от людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью. В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
Эта фраза была сказана с такой безнадежной грустью, что даже
черствые сердцем казаки, окружившие костер атамана, у которого стояла женщина, как-то разом охнули.
Неточные совпадения
Она знала, у кого спросить об этих тревогах, и нашла бы ответ, но какой? Что, если это ропот бесплодного ума или, еще хуже, жажда не созданного для симпатии, неженского
сердца! Боже! Она, его кумир — без
сердца, с
черствым, ничем не довольным умом! Что ж из нее выйдет? Ужели синий чулок! Как она падет, когда откроются перед ним эти новые, небывалые, но, конечно, известные ему страдания!
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке, совершенно
черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного
сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
В нем
сердце черствеет и дремлет, // В нем царствует вечный, рассчитанный хлад // И пылкую правду объемлет…
Он все более убеждался, что я — дурной, испорченный мальчишка, с
черствым, эгоистическим
сердцем, и сознание, что он должен, но не может заняться мною, должен любить меня, но не находит для этой любви угла в своем
сердце, еще увеличивало его нерасположение.
— Ах, няня, как это у вас
сердце такое
черствое!