Неточные совпадения
— Уж если, Аграфена Ивановна, случай такой придет — лукавый ведь силен, — так
лучше Гришку посадите тут: по крайности малый смирный, работящий,
не зубоскал…
— Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и
не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь как корова! я
лучше сама…
Куда в
хорошие люди пойдешь, и надень, да
не садись зря, как ни попало, вон как твоя тетка, словно нарочно,
не сядет на пустой стул или диван, а так и норовит плюхнуть туда, где стоит шляпа или что-нибудь такое; намедни на тарелку с вареньем села — такого сраму наделала!
В сущности, Антона Иваныча никому
не нужно, но без него
не совершается ни один обряд: ни свадьба, ни похороны. Он на всех званых обедах и вечерах, на всех домашних советах; без него никто ни шагу. Подумают, может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст
хороший совет, обработает дельце, — вовсе нет! Ему никто ничего подобного
не поручает; он ничего
не умеет, ничего
не знает: ни в судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем, — ровно ничего.
В Петербурге он слыл за человека с деньгами, и, может быть,
не без причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой улице, занимал
хорошую квартиру, держал троих людей и столько же лошадей.
— Давеча наш лавочник видел, как несли их вверх; он спрашивал,
не уступим ли ему мед: «Я, говорит,
хорошую цену дам», и малину берет…
Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и
лучше и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть
не станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады быть олухами!
— Почти так; это
лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда,
не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы
не лишнее.
—
Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и
лучше меня… да у тебя, кажется, натура
не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог знает что заберут в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право,
лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив
не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
— Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен — может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем
лучше середину, пиши: «Дядя мой
не глуп и
не зол, мне желает добра…»
— Да так, ты теперь
хорошего ничего
не напишешь, а время уйдет.
— Нет, — отвечал дядя, — он
не говорил, да мы
лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему
не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что
не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе
не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они
не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
Есть известность, а славы что-то
не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто
лучше пишет, тому больше денег, кто хуже —
не прогневайся.
— Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор
лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут
не было бы присутствия высшей силы?
Дядя уж
не обклеивал перегородок его сочинениями, а читал их молча, потом посвистывал или говорил: «Да! это
лучше прежнего».
— Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так
не мешай мне, а вот
лучше сядь да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот.
— Я было приготовил тебя, а ты, я вижу, все-таки хочешь начать с обыкновенных прелюдий. Это значит, что рассказ продолжится целый час; мне некогда: почта
не будет ждать. Постой, уж я
лучше сам расскажу.
—
Лучше бы ты, Александр, выбранил или, уж так и быть, обнял меня, чем повторять эту глупейшую фразу! Как это у тебя язык поворотился? «как никогда никто
не любил!»
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я делаю; о музыке говорил; просил спеть что-нибудь, да я
не стала, я почти
не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне
хорошего учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень в моде — петь.
Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто
лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и
не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь!
— Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы
не услышите ни одного упрека.
Не отказывайте мне, может быть, в последний раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много такого… что… словом — мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька
лучше не услышит; ведь это
не в первый раз…
— Еще
лучше! — отвечала Марфа, — ты думаешь, все в тебя?
не все же пьяные ревут, как ты.
— Дядюшка! вы
не в таком расположении духа, чтоб слушать печальную повесть моего горя, — сказал Александр, взявши шляпу, — я
лучше приду завтра…
— Нет, нет, ничего, — живо заговорил Петр Иваныч, удерживая племянника за руку, — я всегда в одном расположении духа. Завтра, того гляди, тоже застанешь за завтраком или еще хуже — за делом.
Лучше уж кончим разом. Ужин
не портит дела. Я еще
лучше выслушаю и пойму. На голодный желудок, знаешь, оно неловко…
Я
не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут
лучше, если мы его накажем!
— Что! ничего! — сказал Петр Иваныч, нахмурив брови, —
не кстати похвастался. Учись, Александр, а
лучше не женись или возьми дуру: тебе
не сладить с умной женщиной: мудрена школа!
— Надеюсь, это
не дурно:
лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и
не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
— Какой? — отвечал Александр, — я бы потребовал от нее первенства в ее сердце. Любимая женщина
не должна замечать, видеть других мужчин, кроме меня; все они должны казаться ей невыносимы. Я один выше, прекраснее, — тут он выпрямился, —
лучше, благороднее всех. Каждый миг, прожитый
не со мной, для нее потерянный миг. В моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать блаженство и
не знать другого…
— Воля твоя,
не знаю, — сказал Петр Иваныч, — вот возьми
лучше ломбардный билет и распорядись, как тебе нужно; это вчерашний выигрыш…
— В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и,
не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть
хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
—
Хорошая книга; да
не одну же ее?
— Да
хорошего ничего
не скажешь. Сонин всегда даст
хороший совет, когда пройдет беда, а попробуйте обратиться в нужде… так он и отпустит без ужина домой, как лисица волка. Помните, как он юлил перед вами, когда искал места чрез ваше посредство? А теперь послушайте, что говорит про вас…
— Нет,
лучше показать! — отвечал Александр. — Я после вашего суда и собственного сознания
не боюсь никого, а между тем пусть он увидит…
— Послушай: ведь ты мне
не веришь, нечего и спорить; изберем
лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.
— А! издевается!
Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него свой портрет! A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твое бессмертие у меня в кармане? но я желал бы
лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.
«А! это ты, говорю: что скажешь
хорошего?» Он улыбнулся, хотел притвориться покойным… а у самого чуть
не слезы на глазах.
— А! ну, тем
лучше, — сказал Петр Иваныч, — если тебе
не было скучно; а я все боялся,
не наделал ли я тебе неприятных хлопот.
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры, то есть выучили танцевать, петь, играть или,
лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке
не выучили. И вот она осьмнадцати лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах напоказ свету.
Ее заметил Тафаев, человек со всеми атрибутами жениха, то есть с почтенным чином, с
хорошим состоянием, с крестом на шее, словом, с карьерой и фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб он был только простой и добрый человек. О нет! он в обиду себя
не давал и судил весьма здраво о нынешнем состоянии России, о том, чего ей недостает в хозяйственном и промышленном состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.
Один служит отлично, пользуется почетом, известностью, как
хороший администратор; другой обзавелся семьей и предпочитает тихую жизнь всем суетным благам мира, никому
не завидуя, ничего
не желая; третий… да что? все, все как-то пристроились, основались и идут по своему ясному и угаданному пути.
— Точно, точно, как
не гулять: время стоит
хорошее;
не то что на той неделе: какая была погода, ай, ай, ай!
не приведи бог! Чай, озими досталось.
— Да, батюшка,
не погневайтесь. Вы прикинулись несчастным, притворно избегали Лизы, завлекли ее, уверились, да и хотели воспользоваться…
Хорошее ли это дело? Как вас назвать?
— Зачем? я
не буду
лучше от этого! я буду только сильнее мучиться.
Я сам виноват, что
не умел или,
лучше сказать,
не мог воспользоваться вашими уроками как следует, потому что
не был приготовлен к ним.
— Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы… А вы твердили мне, что любовь — вздор, пустое чувство, что легко, и даже
лучше, прожить без него, что любить страстно —
не великое достоинство, что этим
не перещеголяешь животное…
Вы
не поверите, матушка, что это у них в доме: в иной богадельне
лучше содержат народ.
— Я унимал, сударыня: «
Не сидите, мол, говорю, Александр Федорыч, извольте идти гулять: погода
хорошая, много господ гуляет. Что за писанье? грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут…»
— Нет, нет, боже сохрани! — отвечала она, — он
не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я
лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж
не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне
не до еды; а вы откушайте одни.
— Экое диво, господи! — сказала Анна Павловна. — Пища, ты говоришь, тебе нравится, удобства все есть, и чин
хороший… чего бы, кажется? а скучаешь! Сашенька, — сказала она, помолчав, тихо, —
не пора ли тебе… жениться?