Неточные совпадения
— Но ведь я… совершенство, cousin? Вы мне третьего дня
сказали и даже собрались доказать, если б я только
захотела слушать…
— Ничего! — с удивлением
сказала она. — Зачем вы
хотите, чтоб со мной делались какие-то конвульсии?
— И я не удивлюсь, —
сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я
хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Пустяки молоть мастер, —
сказал ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек! Вот я тебя высеку, погоди! Ничем не
хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! — И дернул его за ухо.
Рассердит ли его какой-нибудь товарищ, некстати
скажет ему что-нибудь, он надуется, даст разыграться злым чувствам во все формы упорной вражды,
хотя самая обида побледнеет, забудется причина, а он длит вражду, за которой следит весь класс и больше всех он сам.
— Ну, ну, ну… —
хотела она
сказать, спросить и ничего не
сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри, какая она красавица была. Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Послушай, что я
хотела тебя спросить, —
сказала однажды бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
«Я… художником
хочу быть…» — думал было он
сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и бабушка, и не
сказал.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия,
хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они
сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы
скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу,
захотите узнать, что делают ваши мужики,
захотите кормить, учить, лечить их…
— Осел! —
сказал Райский и лег на диван,
хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. — Нет, так и режут.
«Что с тобой!..» —
хотел он
сказать, не выдержал и, опустив лицо в подушку к ней, вдруг разразился рыданием.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею и
хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“ красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье: что она
скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
— Если это неправда, то… что обидного в моей догадке? —
сказал он, — а если правда, то опять-таки… что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно
хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
И вы сами давеча
сказали то же,
хотя не так ясно.
Вы
хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде страсти, —
сказала она, делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, — смотрите, не лжете ли вы… положим — невольно? — прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
— Вы неисправимы, cousin, —
сказала она. — Всякую другую вы поневоле заставите кокетничать с вами. Но я не
хочу и прямо
скажу вам: нет.
— Что же такое
хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement. [
скажите определеннее (фр.).]
— Нет, нет, pardon — я не назову его… с тех пор,
хочу я
сказать, как он появился, стал ездить в дом…
— Я не
хочу, бабушка: вон он дразнит меня гусенком… Подсматривать не годится! —
сказала она строго.
— Я думал, что они и теперь делают, что
хотят. Их отпустить бы на волю… —
сказал он.
—
Скажи, Марфенька, ты бы
хотела переехать отсюда в другой дом, — спросил он, — может быть, в другой город?
— Не бери! — повелительно
сказала бабушка. —
Скажи: не
хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение.
— Ведь это мое? —
сказал он, обводя рукой кругом себя, — вы не
хотите ничего брать и запрещаете внукам…
— Пора, Борис Павлович, —
сказала она, — вон в виске седина показывается.
Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
— Как «выйдет замуж и полюбит»: полюбит и выйдет замуж,
хотите вы
сказать?
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, —
сказала она, — если не женишься сам, так как
хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Мы будем вместе читать, —
сказал он, — у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит.
Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
— Не торопитесь, доедайте, —
сказала она, —
хотите еще?
— Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… —
сказал Райский и
хотел взять у Леонтия реестр книг.
— Я уж
сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего знать не
хочу, никого не трогаю и меня никто не трогает!
— Дом твой: где
хочешь, — холодно
сказала она.
— И вы тоже! Ну, хорошо, — развеселясь,
сказала бабушка, — завтра, Марфенька, мы им велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью, не
хочешь ли еще гуся…
— Бабушка! заключим договор, —
сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как
хотите, и я буду делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах, бабушка, чего я не
захочу, что принудит меня? или если
скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
— Пойдем в комнату Веры: я
хочу видеть! —
сказал Райский.
— Нет, —
сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не
хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Все сделаю, что
хочешь, — нежно
сказал он. — Зачем только ты любишь Викентьева?
— Ты вся — солнечный луч! —
сказал он, — и пусть будет проклят, кто
захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду — уйди!
— Я очень
хотел видеть вас: мне так много со всех сторон наговорили… —
сказал Райский.
— Делайте с книгами, что
хотите, я позволяю! —
сказал Райский.
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что
скажет Нил Андреич, как примет это общество, дамы? — смеялся Марк. — Ну, прощайте, я есть
хочу и один сделаю приступ…
— Мать всех пороков,
хотите вы
сказать, — перебил Марк, — запишите это в свой роман и продайте… И ново, и умно…
— Я не
хотел читать вам морали, —
сказал он вслух, — говоря о праздности, я только удивился, что с вашим умом, образованием и способностями…
— Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! —
сказал, кланяясь, Марк. — Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не
хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен — почти совершенно…
— Но я
хочу… делать — и буду! — с азартом
сказал Райский.
— Бабушка
хотела посылать за вами, но я просил не давать знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не
сказал.
— Пустите меня, ради Бога: я на свежий воздух
хочу!.. —
сказал он в тоске, вставая и выпутывая ноги из ее юбок.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки,
хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. —
сказал он. — Вот я принес вам…
Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а
хочу только
сказать, — острота остротой, а ум умом!