Неточные совпадения
— Зачем же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава
Богу, что занимают ботинки, потом займут их деревья и цветы на вашей даче… Вы и там
будете мешать им?
Есть своя бездна и там: слава
Богу, я никогда не заглядывался в нее, а если загляну — так уж выйдет не роман, а трагедия.
А он сегодня бледен, молчит как убитый, — завтра скачет и
поет,
бог знает отчего.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость
будет уголок. Еще то имение-то,
бог знает что
будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Я думал,
бог знает какая драма! — сказал он. — А вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас
будет дочь, вы поступите иначе…
— И слава
Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже
поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О!
быть буре, и дай
Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может
быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и
бог знает что! Он компрометирует вас…
— А! вы защищаете его — поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради
Бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может
быть самозванца-графа…
— Полноте притворяться, полноте!
Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может
быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и
быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе!
Будем же смотреть, что за сюжеты
Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы
будете приставать с ними ко мне.
— Не надо, ради
Бога, не надо: мое, мое, верю. Стало
быть, я вправе распорядиться этим по своему усмотрению?
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может
быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава
Богу, не нищая! У ней найдется угол,
есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— Несчастный! а чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение
есть, слава
Богу, вон какое! — Она показала головой в окна. — Чего еще: рожна, что ли, надо?
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «
Бог даст,
будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
Марина
была не то что хороша собой, а
было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям —
бог знает что!
— А! грешки
есть: ну, слава
Богу! А я уже
было отчаивался в тебе! Говори же, говори, что?
— Нет, не надо. Но ради
Бога, если я когда-нибудь
буду слишком ласков или другой также, этот Викентьев, например…
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы с Мишелем
были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите, ради
Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— Ей-богу, ах, какие вы: дела по горло
было! У нас новый правитель канцелярии поступает — мы дела скрепляли, описи делали… Я пятьсот дел по листам скрепил. Даже по ночам сидели… ей-богу…
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У маменьки не
был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил только вчера, ей-богу…
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела, как птичка, и дай
Бог тебе остаться такой всегда, люби детей,
пой, играй…
— Это хуже: и он, и люди
бог знает что подумают. А ты только
будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
— Да ну
Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало
будет…
— Да, да, это правда:
был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «
Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как
Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Бог с ним — с портретом, но чтоб мне
быть только с артистом, видеть его, любоваться им, говорить, дышать с ним одним воздухом!
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен,
буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Да она-то мудреная такая —
бог знает как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного лесу
будет тысяч…
«Влюблена! в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это
было? Дай
Бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б Вера вышла за него замуж.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что
будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не
буду… ей-богу, не
буду… Марфа Васильевна!
— Да, соловей, он
пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной
будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и
есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю
Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
— Теперь, если б
Бог дал пристроить тебя… — начала
было Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.
— Совсем необыкновенный ты, Борюшка, — сказала она, — какой-то хороший урод!
Бог тебя ведает, кто ты
есть!
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне —
Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня
есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю,
есть ли она в доме, нет ли…
— Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, — силился он переговорить ее, — ей-богу, я
было и забыл совсем: будто я иду…
— Ах, дай
Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее
был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не
будет ходить к обедне.
— Высекли, стали добираться — отчего? На старшего показал. А тот забрался в девичью да горничным целый вечер проповедовал, что глупо
есть постное, что
Бога нет и что замуж выходить нелепо…
«Веруй в
Бога, знай, что дважды два четыре, и
будь честный человек, говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу — люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
— Не надо мне его поклонов, а чтоб
был сыт — и
Бог с ним! Он пропащий! А что… о восьмидесяти рублях не поминает?
Она вообще казалась довольной, что идет по городу, заметив, что эта прогулка
была необходима и для того, что ее давно не видит никто и
бог знает что думают, точно будто она умерла.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «
Бог благословил союз», говорите вы, то
есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
—
Бог его знает — бродит где-нибудь; в гости, в город ушел, должно
быть; и никогда не скажет куда — такая вольница! Не знаешь, куда лошадь послать за ним!
— Сегодня говорить с бабушкой нельзя: гости!
Бог знает что с ней
будет! Завтра!
— Что с вами, говорите, ради
Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало
быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть
было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради
Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
Где Вера не
была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину,
есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И
будем как
боги!» — прибавлял он насмешливо.
— Ладно, — сказал он, — пущай
будет по-твоему, коли ты повинилась и
Бога призываешь! не стану, отступлюсь от тебя!
— И себя тоже, Вера.
Бог простит нас, но он требует очищения! Я думала, грех мой забыт, прощен. Я молчала и казалась праведной людям: неправда! Я
была — как «окрашенный гроб» среди вас, а внутри таился неомытый грех! Вон он где вышел наружу — в твоем грехе!
Бог покарал меня в нем… Прости же меня от сердца…
—
Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а
Бог, по моей грешной молитве, поднял бы ее на ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели не хворала!