Неточные совпадения
Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и
Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм
есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу
есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без
Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Был он молчалив и несколько неловок, но бывало, — впрочем не иначе как с кем-нибудь один на один, что он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь
бог знает иногда чему.
На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец в сердце своем несть
Бог!» Тот как
был, так и в ноги: «Верую, кричит, и крещенье принимаю».
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить
Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то
есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния
была, а сегодня и к вам.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой —
есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу
Богу указывает.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от
Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как
будете преуспевать в любви,
будете убеждаться и в бытии
Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
Но
есть из них, хотя и немного, несколько особенных людей: это в
Бога верующие и христиане, а в то же время и социалисты.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в
Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен
быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех
есть». Дай вам
Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит
Бог пути ваши!
Детей им
Бог не дал,
был один ребеночек, да и тот умер.
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который
пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай
Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается
Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и
быть.
У груди благой природы
Все, что дышит, радость
пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье…
Ангел —
Богу предстоит.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это
будет глупость, над которою все
будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых
Бог одарил сладострастьем...
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот как
Бог свят, и что Христос
есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
— Я пойду, Митя. Я верю, что
Бог устроит, как знает лучше, чтобы не
было ужаса.
— А коли я уж не христианин, то, значит, я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: «Христианин я или не христианин», ибо я уже
был самим
Богом совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел мое молвить мучителям.
Да и сам
Бог вседержитель с татарина если и
будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
Не может же Господь
Бог насильно взять татарина и говорить про него, что и он
был христианином?
Ведь коли
Бог есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Цивилизации бы тогда совсем не
было, если бы не выдумали
Бога.
— Не
было бы? Это без Бога-то?
Да так уж и
быть, а затем пусть как
Бог пошлет; может, я вам полная раба
буду и во всем пожелаю вам рабски угодить.
Как
Бог положит, пусть так оно и
будет безо всяких между собой сговоров и обещаний.
Греха своего не бойтесь, даже и сознав его, лишь бы покаяние
было, но условий с
Богом не делайте.
— Мама, ради
Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну как ее зовут! У нас
есть,
есть,
есть… Мама, вы сами знаете, где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия…
Служим мы ей, а ей это тягостно: «Не стою я того, не стою, недостойная я калека, бесполезная», — а еще бы она не стоила-с, когда она всех нас своею ангельскою кротостью у
Бога вымолила, без нее, без ее тихого слова, у нас
был бы ад-с, даже Варю и ту смягчила.
— А я в Бога-то вот, может
быть, и не верую.
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не
быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже
бог знает что произвести могут-с.
О мировых вопросах, не иначе:
есть ли
Бог,
есть ли бессмертие?
— Да, настоящим русским вопросы о том:
есть ли
Бог и
есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может
быть, и я принимаю
Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
И не то странно, не то
было бы дивно, что
Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости
Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.
Но вот, однако, что надо отметить: если
Бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства.
Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет
Бога:
есть ли он или нет?
Итак, принимаю
Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к
Богу» и которое
есть само
Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность.
Не о
Боге тебе нужно
было, а лишь нужно
было узнать, чем живет твой любимый тобою брат.
Там
есть, между прочим, один презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые из них погружаются в это озеро так, что уж и выплыть более не могут, то «тех уже забывает
Бог» — выражение чрезвычайной глубины и силы.
Они
будут дивиться на нас и
будут считать нас за
богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать — так ужасно им станет под конец
быть свободными!
Они созидали
богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших
богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и
богам вашим!» И так
будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и
боги: все равно падут пред идолами.
Но если
было их столько, то
были и они как бы не люди, а
боги.
Но вспомни, что их
было всего только несколько тысяч, да и то
богов, а остальные?
И возьмем на себя, а нас они
будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред
Богом.
Они и в
Бога не веруют, может
быть.
— Ты, может
быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в
Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
Не то чтоб он позволял себе
быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал считать себя
бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем
было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
— Ну, с
Богом, с
Богом! — повторял он с крыльца. — Ведь приедешь еще когда в жизни-то? Ну и приезжай, всегда
буду рад. Ну, Христос с тобою!
Начался Великий пост, а Маркел не хочет поститься, бранится и над этим смеется: «Все это бредни, говорит, и нет никакого и
Бога», — так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо хотя
был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугался очень и я.