Неточные совпадения
Но когда на учителя находили игривые минуты и он, в виде забавы, выдумывал, а не из
книги говорил
свои задачи, не прибегая ни к доске, ни к грифелю, ни к правилам, ни к пинкам, — скорее всех, путем сверкающей в голове догадки, доходил до результата Райский.
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому,
книги продолжали изводиться в пыли и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие
книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и
книги берегла, если не больше, то наравне с
своими цветами и птицами.
Прочими
книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на
свое место. Но все-таки до
книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать
книги на попечение Леонтия.
— Все
своей рукой написал! — прибавил он, поднося
книгу к носу Райского.
— Поди ты с
своей Лукрецией! — небрежно сказала она, — с кем он там меня не сравнивает? Я — и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще матрона… Ты лучше
книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне…
—
Книги! Разве это жизнь? Старые
книги сделали
свое дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в общественных вопросах, в правах, в нравах: наконец привести в порядок и общественное хозяйство… А он глядит в
книгу, а не в жизнь!
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в
книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в
своей жизни…
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает
свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все в
книгах написано!
Поднявшись с обрыва в сад, он увидел ее действительно сидящую на
своей скамье с
книгой.
Он почти со скрежетом зубов ушел от нее, оставив у ней
книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе в комнату, он нашел уже
книги на
своем столе.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него
книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он, давая требуемую
книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о
своем впечатлении.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много
книг и приодеться любит. Поп-то не бедный:
своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
— Ну, ты после потопа родился и сочиняй
свои драмы и романы, а нам не мешай! Начни ты, Марфенька, а ты, Вера, послушай! Потом, когда Марфенька устанет, ты почитай.
Книга хорошая, занимательная!
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал
свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под
своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала
книгу из рук, не давала есть.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и
книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и
своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
— Пусть так! — более и более слабея, говорила она, и слезы появились уже в глазах. — Не мне спорить с вами, опровергать ваши убеждения умом и
своими убеждениями! У меня ни ума, ни сил не станет. У меня оружие слабо — и только имеет ту цену, что оно мое собственное, что я взяла его в моей тихой жизни, а не из
книг, не понаслышке…
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало — смерть и тлен. Взявши девизы
своих добродетелей из
книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни.
Между тем она, по страстной, нервной натуре
своей, увлеклась его личностью, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась в его учение, в его новые правды и новую жизнь, и осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье. Он звал к новому делу, к новому труду, но нового дела и труда, кроме раздачи запрещенных
книг, она не видела.
Он положил ей за спину и под руки подушки, на плечи и грудь накинул ей
свой шотландский плед и усадил ее с
книгой на диван.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел
книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая
свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?