Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня
один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора
только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Ну, нет, не
одно и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что
одна и та же сдача карт может повториться лет в тысячу
только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не
одно и то же! А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я не понимаю!
Представьте
только себя там, хоть изредка: например, если б вам пришлось идти пешком в зимний вечер,
одной взбираться в пятый этаж, давать уроки?
В
одном месте опекун, а в другом бабушка смотрели
только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
В эту неделю ни
один серьезный учитель ничего от него не добился. Он сидит в своем углу, рисует, стирает, тушует, опять стирает или молча задумается; в зрачке ляжет синева, и глаза покроются будто туманом,
только губы едва-едва заметно шевелятся, и в них переливается розовая влага.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» —
только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому
только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни
одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая и
одна во всей дворне
только опрятная женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне в качестве горничной, не расставалась с ней, знает всю ее жизнь и теперь живет у нее как экономка и доверенная женщина.
Там жилым пахло
только в
одном уголке, где она гнездилась, а другие двадцать комнат походили на покои в старом бабушкином доме.
Только на втором курсе, с двух или трех кафедр, заговорили о них, и у «первых учеников» явились в руках оригиналы. Тогда Райский сблизился с
одним забитым бедностью и робостью товарищем Козловым.
— Посмотрите: ни
одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет
только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите…
— Я думаю — да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила — все закричали в
один голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась,
только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел
только фигуру человека в
одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было не видно. Борис пристально смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
Он клял себя, что не отвечал целым океаном любви на отданную ему
одному жизнь, что не окружил ее оградой нежности отца, брата, мужа, дал дохнуть на нее не
только ветру, но и смерти.
Это был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя жить на свете: «Жизнь — не сад, в котором растут
только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
— Не будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам, говорить с вами? Кто не поползет на коленях вслед за вами на край света, не
только для торжества, для счастья и победы — просто для
одной слабой надежды на победу…
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен
только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и
только намекнул на правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
«Должно быть, это правда: я угадал!» — подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало повод ему к догадке? Он видел
один раз Милари у ней, а
только когда заговорил о нем — у ней пробежала какая-то тень по лицу, да пересела она спиной к свету.
Все люди на дворе, опешив за работой, с разинутыми ртами глядели на Райского. Он сам почти испугался и смотрел на пустое место: перед ним на земле были
только одни рассыпанные зерна.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато
только ее
одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Возьму,
только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то
одной стыдно: бабушка браниться станет.
— В конце лета суда с арбузами придут, — продолжала она, — сколько их тут столпится! Мы покупаем
только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда
один был, бабушка архиерею отослала.
— Да… дала бы и глаза бы закрыла,
только…
одним глазом тихонько бы посмотрела…
В новых литературах, там, где не было древних форм, признавал
только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока — и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но знал почти наизусть Прометея и Тасса.
Он смотрел мысленно и на себя, как это у него делалось невольно, само собой, без его ведома («и как делалось у всех, — думал он, — непременно,
только эти все не наблюдают за собой или не сознаются в этой, врожденной человеку, черте:
одни —
только казаться, а другие и быть и казаться как можно лучше —
одни, натуры мелкие —
только наружно, то есть рисоваться, натуры глубокие, серьезные, искренние — и внутренно, что в сущности и значит работать над собой, улучшаться»), и вдумывался, какая роль достается ему в этой встрече: таков ли он, каков должен быть, и каков именно должен он быть?
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут
только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка
одних не пускает. Мы однажды
только на
один день ездили… А Николай Андреич
один сын у нее — больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем,
только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув
одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня
только перед господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что ни
одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
Если б
только одно это, я бы назвал его дураком — и дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
Его все-таки что-нибудь да волновало: досада, смех, иногда пробивалось умиление. Но как скоро спор кончался, интерес падал, Райскому являлись
только простые формы
одной и той же, неведомо куда и зачем текущей жизни.
— Я вчера после ужина приехала: бабушка и сестра еще не знают.
Только одна Марина видела меня.
— Я, признаюсь вам, слабо помню вас обеих: помню
только, что Марфенька все плакала, а вы нет; вы были лукавы, исподтишка шалили, тихонько ели смородину, убегали
одни в сад и сюда, в дом.
И
только один он выдался урод в семье и не поспел ни к
одному, а выдумал свой мираж — искусство!
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь
одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не
только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
Он ждал
только одного от нее: когда она сбросит свою сдержанность, откроется перед ним доверчиво вся, как она есть, и также забудет, что он тут, что он мешал ей еще недавно жить, был бельмом на глазу.
— То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно
один другого:
только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть… кто-нибудь да покажет когти… А вы сами способны ли на такую дружбу?
Люди
только ловят ее признаки, силятся творить в искусстве ее образы, и все стремятся,
одни сознательно, другие слепо и грубо, к красоте, к красоте… к красоте!
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером
только начинает все прожитое днем сжиматься в
один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и с ним оставалась
только Вера. Он с досадой вертелся в постели и засыпал — все с
одной мыслью и просыпался с нею же.
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях, прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за
одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не замечает, как одеваются у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке и заботится
только, чтоб «в Петербург никаких историй не доходило».
—
Только я боюсь, что не умею занять вас: я все молчу, вам приходится говорить
одному…
Бог с ним — с портретом, но чтоб мне быть
только с артистом, видеть его, любоваться им, говорить, дышать с ним
одним воздухом!
Он достал из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил
только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти:
только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
— И тут есть, я тебе указываю
одно, верное. Я не шучу:
только безнадежность может задушить зародыш страсти.
Он видел
только одно, что лиловая занавеска не колышется, что шторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет Веры — и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
Но если б еще
только одно это: а она вполовину открыла ему, что любит, что есть кто-то тут около, кем полна ее жизнь, и этот уголок, кем прекрасны эти деревья, это небо, эта Волга.
— Не стесняйте
только ее, дайте волю.
Одни птицы родились для клетки, а другие для свободы… Она сумеет управить своей судьбой
одна…
— Да так: сильный сильного никогда не полюбит; такие, как козлы, лишь сойдутся, сейчас и бодаться начнут! А сильный и слабый —
только и ладят.
Один любит другого за силу, а тот…
— Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, — непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик,
только прошу об
одном — не жените меня. Во всем остальном буду слушаться вас. Ну, так что же попадья?
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает
одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не
только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.