Неточные совпадения
— Bonjour, bonjour! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] — отвечал он, кивая всем. — Я
не обедаю с
вами,
не беспокойтесь, ne vous derangez pas, [
не беспокойтесь (фр.).] — говорил он, когда ему предлагали сесть. — Я за городом сегодня.
— Э! mon cher [дорогой (фр.).] Иван Иванович: а если б
вы шубу надели, так и
не озябли бы!..
— Нету, нету, mon frère: [братец (фр.).] к Святой неделе
вы получили три тысячи, и уж нет… Это ни на что
не похоже…
— Нету и нету: а на меня
вам не совестно смотреть?
— Кажется,
вы сегодня опять намерены воевать со мной? — заметила она. — Только, пожалуйста,
не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали
вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать
вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю
вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все
не расскажу.
—
Вы, кузина; чего другого, а рассказывать я умею. Но
вы непоколебимы, невозмутимы,
не выходите из своего укрепления… и я
вам низко кланяюсь.
— Да, кузина:
вы обмануты, и ваши тетки прожили жизнь в страшном обмане и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! — говорил он, глядя почти с яростью на портрет, — сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел
не любить,
не наслаждаться!
— Все это лишнее, ненужное, cousin! — сказала она, — ничего этого нет. Предок
не любуется на меня, и ореола нет, а я любуюсь на
вас и долго
не поеду в драму: я вижу сцену здесь,
не трогаясь с места… И знаете, кого
вы напоминаете мне? Чацкого…
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите
вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне ни в чем
не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что
вы не можете рассказать своих правил?
Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что
не понимаю новой жизни,
не…
не поддаюсь… как
вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но
вы достигли этого развития, да? а я всякий день слышу, что
вы скучаете…
вы иногда наводите на всех скуку…
— Нет,
не шутя, мне жаль
вас…
— Говоря о себе,
не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я…
не знаю, что я такое, и никто этого
не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет,
не понял своей жизни. Но
вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за
вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено
вам природой? Посмотрите на себя…
— Что же мне делать, cousin: я
не понимаю?
Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я
не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
—
Вы, кажется, и их упрекали, зачем они
не любят, — с улыбкой прибавила она, показав головой к гостиной на теток.
— Что же
вы не спросите меня, кузина, что значит любить, как я понимаю любовь?
— Нет,
вы не смеете спросить!
— Но ведь
вы видите других людей около себя,
не таких, как
вы, а с тревогой на лице, с жалобами.
—
Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но
вы сами сказали, что я
не понимаю их жизни. Да, я
не знаю этих людей и
не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— Дела нет! Ведь это значит дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что
вы все там спорите:
не подеритесь!.. И о чем это они?»
— Нет,
не отжил еще Олимп! — сказал он. —
Вы, кузина, просто олимпийская богиня — вот и конец объяснению, — прибавил как будто с отчаянием, что
не удается ему всколебать это море. — Пойдемте в гостиную!
—
Вы не удостоиваете смертных снизойти до них, взглянуть на их жизнь, живете олимпийским неподвижным блаженством, вкушаете нектар и амброзию — и благо
вам!
—
Вы высказали свой приговор сами, кузина, — напал он бурно на нее, — «у меня все есть, и ничего мне
не надо»!
Вы не знаете, как и откуда является готовый обед, у крыльца ждет экипаж и везет
вас на бал и в оперу.
Десять слуг
не дадут
вам пожелать и исполняют почти ваши мысли…
Из деревни приходят от управляющего в контору деньги, а
вам приносят на серебряном подносе, и
вы,
не считая, прячете в туалет…
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят
вам на подносе…
Вы этого
не знаете: «
вам дела нет», говорите
вы…
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить
вас:
вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Это очень серьезно, что
вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если
вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне
не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при
вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон»
не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
Вы говорите, что дурно уснете — вот это и нужно: завтра
не будет, может быть, этого сияния на лице, но зато оно засияет другой,
не ангельской, а человеческой красотой.
Если б
вы не знали, будет ли у
вас топлена комната и выработаете ли
вы себе на башмаки и на салоп, — да еще
не себе, а детям?
— Потом… «плодиться, множиться и населять землю»: а
вы не исполняете этого завета…
—
Вы оттого и
не знаете жизни,
не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что
вы не любили! А любить,
не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык,
не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что
вы как будто вчера родились…
—
Вы поэт, артист, cousin,
вам, может быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я
не знаю, что еще!
Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я
не понимаю вашей…
— Как это
вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце?
не вышли ни разу из себя, тысячу раз
не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли?
не изнемогли ни разу,
не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И
не сбежала краска с лица,
не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
—
Не приходилось
вам обрадоваться, броситься к нему,
не найти слов, когда он войдет вот сюда!..
—
Не стоял он хоть в воображении у
вас,
не наклонялся к
вам!..
— Если б
вы любили, кузина, — продолжал он,
не слушая ее, —
вы должны помнить, как дорого
вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что
вы существуете, что есть мир, люди и он…
— Если этого
не было, как же
вы любили, кузина? — заключил он вопросом.
— Ах, только
не у всех, нет, нет! И если
вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с
вами, с этой скучной комнатой? Цветы
не будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— А! кузина,
вы краснеете? значит, тетушки
не всегда сидели тут,
не все видели и знали! Скажите мне, что такое! — умолял он.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу
вам. Я была еще девочкой.
Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что
вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы
вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях
не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Стало быть, прежде в юнкера — вот это понятно! — сказал он. —
Вы да Леонтий Козлов только
не имеете ничего в виду, а прочие все имеют назначение.
— У
вас есть талант, где
вы учились? — сказали ему, — только… вон эта рука длинна… да и спина
не так… рисунок
не верен!
—
Вы не умеете рисовать, — сказал он, —
вам года три надо учиться с бюстов да анатомии… А голова Гектора, глаза… Да
вы ли делали?
— Я, cousin… виновата:
не думала о нем. Что такое
вы говорили!.. Ах да! — припомнила она. —
Вы что-то меня спрашивали.
— Что мне
вам рассказывать? Я
не знаю, с чего начать. Paul сделал через княгиню предложение, та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все делают.
— В тот же вечер, разумеется. Какой вопрос!
Не думаете ли
вы, что меня принуждали!..
— Нет, нет, кузина:
не так рассказываете. Начните, пожалуйста, с воспитания. Как, где
вы воспитывались? Прежде расскажите ту «глупость»…