Неточные совпадения
Вообще легко можно было угадать по лицу ту пору жизни, когда совершилась уже борьба молодости со зрелостью, когда человек перешел
на вторую половину жизни, когда
каждый прожитой опыт, чувство, болезнь оставляют след. Только рот его сохранял, в неуловимой игре тонких губ и в улыбке, молодое, свежее, иногда почти детское выражение.
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их
каждую минуту висит
на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах
на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам
на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Потом осмотрел
каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева,
на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил, как кто смотрит.
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса
на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в
каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит
на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, —
каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив
на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду с открытой головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть
на маковке, не шел ей и как будто готов был
каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Потом бежал
на Волгу, садился
на обрыв или сбегал к реке, ложился
на песок, смотрел за
каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
Вглядевшись пытливо в
каждого профессора, в
каждого товарища, как в школе, Райский, от скуки, для развлечения, стал прислушиваться к тому, что говорят
на лекции.
Эта любовь
на смертном одре жгла его, как раскаленное железо;
каждую ласку принимал он с рыданием, как сорванный с могилы цветок.
У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные —
каждая своей красотой, — обе разливали яркий свет
на какую-то картину.
— Для какой цели? — повторила она, — а для такой, чтоб человек не засыпал и не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался
на все зорким глазом, не лежал
на боку и делал, что
каждому определил Господь…
Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу как убитая, Марфенька
каждый день ходила к ней и сидела часа по два, глядя
на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами.
Утром восходило опять радостное солнце и играло в
каждой повисшей
на листьях капельке, в
каждой луже, заглядывало в
каждое окно и било в стекла и щели счастливого приюта.
Чем он больше старался об этом, тем сильнее, к досаде его, проглядывало мелочное и настойчивое наблюдение за
каждым ее шагом, движением и словом. Иногда он и выдержит себя минуты
на две, но любопытство мало-помалу раздражит его, и он бросит быстрый полувзгляд исподлобья — все и пропало. Он уж и не отводит потом глаз от нее.
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо
на ногах, одеты были в старые, не по росту
каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстук, с величавой благосклонностью в речи, с чувством достоинства в
каждом движении.
Да, надежда в нем была, надежда
на взаимность,
на сближение,
на что-нибудь, чего еще он сам не знал хорошенько, но уже чувствовал, как с
каждым днем ему все труднее становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.
Он с любопытством смотрел
на нее и хотел окончательно решить, что она такое. Он было испугался приготовлений, какими она обстановила его посещение, но с
каждым ее движением опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала никакая опасность.
Вера задумывалась. А бабушка, при
каждом слове о любви, исподтишка глядела
на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи и следит, куда та полетела. Опять зевнула до слез.
— Не посадили ли
на гауптвахту опять, или в полицию? Я
каждый день жду…
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а
на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него
каждый день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее
на сердце. Она, в эти дни, после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась
каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
И сама будто ожила, и у самой родилась какая-то не то надежда
на что-то, не то замысел. Оба стали вдруг довольны,
каждый про себя и друг другом.
Он перебирал
каждый ее шаг, как судебный следователь, и то дрожал от радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять
на прежнем месте.
В слободской церкви Райский пересмотрел всех и выучил наизусть физиономию
каждой старухи, отыскивая Веру. Но ее не было, и он отправился
на гору.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил
на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к
каждому звуку в роще.
Марфенька обошла
каждую избу, прощалась с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу
на рубашонки детям, да двум девочкам постарше
на платья и две пары башмаков, сказав, чтоб не смели ходить босоногие по лужам.
— Красавица ты наша, Божий ангел, награди тебя Господь! — провожали ее бабы с
каждого двора, когда она прощалась с ними недели
на две.
После
каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал ходить под «чертову музыку», опять бросался
на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился
на одну из скамей, кладя по-американски ноги
на стол.
Оба понимали, что
каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет
на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
Он крался, как вор, ощупью, проклиная
каждый хрустнувший сухой прут под ногой, не чувствуя ударов ветвей по лицу. Он полз наудачу, не зная места свиданий. От волнения он садился
на землю и переводил дух.
Татьяна Марковна села сзади изголовья и положила голову
на те же подушки с другой стороны. Она не спала, чутко сторожа
каждое движение, вслушиваясь в дыхание Веры.
Ей ни до кого и ни до чего не было дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала с бабушкой, поникала головой, когда та обращала
на нее пристальный взгляд или заговаривала ласково и нежно. Она делалась еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки,
каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами
на бабушку, боялась верить, пытливо изучала
каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Все обращение его с нею приняло характер глубокого, нежного почтения и сдержанной покорности. Возражения
на ее слова, прежняя комическая война с ней — уступили место изысканному уважению к
каждому ее слову, желанию и намерению. Даже в движениях его появилась сдержанность, почти до робости.
Она отослала записку с Прохором, чтобы он отвез ее
на пристань и отдал
на перевозе, для отправления в «Дымок», с людьми Тушина, которые
каждый день ездили в город.
О Вере не произнесли ни слова, ни тот, ни другой.
Каждый знал, что тайна Веры была известна обоим, и от этого им было неловко даже произносить ее имя. Кроме того, Райский знал о предложении Тушина и о том, как он вел себя и какая страдательная роль выпала ему
на долю во всей этой драме.
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином Малиновки. Он называл ее своей зимней квартирой, предполагая ездить
каждую неделю, заведовать домом, деревней и прислугой, из которой только Василиса, Егор, повар и кучер уезжали с барыней в Новоселово. Прочие все оставались
на месте,
на своем положении. Якову и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.