Неточные совпадения
— И я тебя спрошу: чего ты
хочешь от ее теток?
Какие карты к тебе придут? Выиграешь ты или проиграешь? Разве ты ходишь с тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода? Ходишь поиграть — и выиграть что-нибудь…
Они знали, на
какое употребление уходят у него деньги, но на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени и находя это в мужчине естественным. Только они,
как нравственные женщины, затыкали уши, когда он
захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
— Фальшивый человек! — возражали иные. — Когда чего-нибудь
захочет достигнуть, откуда берутся речи, взгляды,
как играет лицо!
«
Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все
хотел схватить эту жизнь, огонь и силу,
какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
Только совестясь опекуна, не бросал Райский этой пытки, и кое-как в несколько месяцев удалось ему сладить с первыми шагами. И то он все капризничал: то играл не тем пальцем, которым требовал учитель, а
каким казалось ему ловчее, не
хотел играть гамм, а ловил ухом мотивы,
какие западут в голову, и бывал счастлив, когда удавалось ему уловить ту же экспрессию или силу,
какую слышал у кого-нибудь и поразился ею,
как прежде поразился штрихами и точками учителя.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит,
как будто ему было бог знает
как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе,
хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
— Ну, ну, ну… —
хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри,
какая она красавица была. Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но любил читать, а особенно по части политики и естественных наук. Слова его, манеры, поступь были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то видимо присутствовала в нем,
как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только,
как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости,
хотя был ежедневным ее гостем.
Он закроет глаза и
хочет поймать, о чем он думает, но не поймает; мысли являются и утекают,
как волжские струи: только в нем точно поет ему какой-то голос, и в голове,
как в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
«Я… художником
хочу быть…» — думал было он сказать, да вспомнил,
как приняли это опекун и бабушка, и не сказал.
Они — не жертвы общественного темперамента,
как те несчастные создания, которые, за кусок хлеба, за одежду, за обувь и кров, служат животному голоду. Нет: там жрицы сильных,
хотя искусственных страстей, тонкие актрисы, играют в любовь и жизнь,
как игрок в карты.
— Дальше, приставили француженку, madame Clery, [мадам Клери (фр.).] но… не знаю, почему-то скоро отпустили. Я помню,
как папа защищал ее, но maman слышать не
хотела…
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда
хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он,
как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
— Осел! — сказал Райский и лег на диван,
хотел заснуть, но звуки не давали,
как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. — Нет, так и режут.
За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького ночника,
как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она
хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
Его стало грызть нетерпение, которое, при первом неудачном чертеже, перешло в озлобление. Он стер, опять начал чертить медленно, проводя густые, яркие черты,
как будто
хотел продавить холст. Уже то отчаяние, о котором говорил Кирилов, начало сменять озлобление.
—
Какой доверенности?
Какие тайны? Ради Бога, cousin… — говорила она, глядя в беспокойстве по сторонам,
как будто
хотела уйти, заткнуть уши, не слышать, не знать.
Вы
хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде страсти, — сказала она, делая
как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, — смотрите, не лжете ли вы… положим — невольно? — прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
— Нет, нет, pardon — я не назову его… с тех пор,
хочу я сказать,
как он появился, стал ездить в дом…
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач
какой, гордец, в дар жалует! Не
хотим, не
хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— Пора, Борис Павлович, — сказала она, — вон в виске седина показывается.
Хочешь, посватаю? А
какая красавица,
как воспитана!
—
Как «выйдет замуж и полюбит»: полюбит и выйдет замуж,
хотите вы сказать?
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину,
хотя и говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники,
как в маскараде, для своих маркизов: но все же в них звучали древние имена дорогих ему героев и мест.
Все более или менее обманулись в мечтах. Кто
хотел воевать, истреблять род людской, не успел вернуться в деревню,
как развел кучу подобных себе и осовел на месте, погрузясь в толки о долгах в опекунский совет, в карты, в обеды.
— Ну, ну, постой: на
каком условии ты
хотел отдать мне библиотеку? Не
хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу себя и жену…
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела,
как вошел Райский,
как они обнимались с Титом Никонычем,
как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась,
хотя уже не было жарко.
—
Как угодно, се que femme veut… [чего
хочет женщина… (фр.)] — любезно заключил Ватутин, шаркнув ножкой и спрятав ее под стул.
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот,
как я вздумал
захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…
—
Какая настойчивая деспотка! — говорил Райский, терпеливо снося,
как Егорка снимал сапоги, расстегнул ему платье, даже
хотел было снять чулки. Райский утонул в мягких подушках.
Бабушка добыла себе,
как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не
хочет того, чего с ней не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
Только пьяниц,
как бабушка же, не любила и однажды даже замахнулась зонтиком на мужика, когда он, пьяный,
хотел ударить при ней жену.
С Савельем случилось то же, что с другими: то есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и
хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания, ни более ни менее,
как прочие. Потом пошел к барыне просить позволения жениться на Марине.
— Ну, смотри, пеняй на себя! Я напишу к Борису Павловичу, Марина не моя, а его, —
как он
хочет.
Он живо вскочил и только
хотел бежать к себе,
как и бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
— Bonjur, bonjur! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] — нежно пришепетывала Полина Карповна, —
как я рада, что вы дома; вы не
хотите посетить меня, я сама опять пришла. Здравствуйте, Татьяна Марковна!
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте,
как вам будет угодно (фр.).] Теперь я знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы
хотите… и только свет… и злые языки…
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит,
как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах,
как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами
как дышится легко!
Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не
хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого не понимаю и оттого не знаю,
как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает, так не
хочет, а я не умею…
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех
хотеть того, чего не дано, желать жить,
как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич,
как примет это общество, дамы? — смеялся Марк. — Ну, прощайте, я есть
хочу и один сделаю приступ…
— Все есть:
как не быть! целый ужин! Без вас не
хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди есть, индейка, я все убрала на ледник…
— Да, если
хотите, учили, «чтоб иметь в обществе приятные таланты»,
как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы, петь романсы в салоне.
А когда подрос, узнал, что значит призвание —
хотел одного искусства, и больше ничего, — мне показали, в
каких черных руках оно держится.
— Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят — и всего от одной рюмки: то ли будет,
как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не
хотите ли?
— Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! — сказал, кланяясь, Марк. — Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив,
как вы, если б и не
хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен — почти совершенно…
Райский
хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку»,
как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Голос у ней не был звонок,
как у Марфеньки: он был свеж, молод, но тих, с примесью грудного шепота,
хотя она говорила вслух.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не
хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости,
как будто в самом деле «
хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только
хотел унести опять к себе наверх,
как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная,
как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.