Неточные совпадения
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему,
как делают добродетельные
дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
«Нет, молод, еще
дитя: не разумеет дела, — думала бабушка, провожая его глазами. — Вон
как подрал! что-то выйдет из него?»
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век,
как будто проспали. Ни
детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
Он видит,
как туча народа, точно саранча, движется, располагается на бивуаках, зажигает костры; видит мужчин в звериных шкурах, с дубинами, оборванных матерей, голодных
детей; видит,
как они режут, истребляют все на пути,
как гибнут отсталые.
Женщины того мира казались ему особой породой.
Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир — без привязанностей, без
детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал,
как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого
ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее,
как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
Глядя на него, еще на
ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие,
как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то глазами, вечно копающийся в книгах или в тетрадях,
как будто у него не было детства, не было нерва — шалить, резвиться.
— Да, хороши
дети! Я еще не забыла,
как вы мне руку оцарапали…
Она,
как случается с
детьми от сильной радости, забыла поблагодарить Райского.
Она не знала, что ей надо делать, чтоб быть не
ребенком, чтоб на нее смотрели,
как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась вокруг, тиранила пальцами кончик передника, смотрела себе под ноги.
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой,
как люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно,
как она беспечно прервала пение и тем же тоном,
каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в толпе соседних
детей.
С тех пор
как у Райского явилась новая задача — Вера, он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного,
ребенка в женщину.
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела,
как птичка, и дай Бог тебе остаться такой всегда, люби
детей, пой, играй…
—
Как это можно! — строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, —
дитя, что ли, я!..
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих
детей,
как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день,
как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень,
как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с
ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
Да, это не простодушный
ребенок,
как Марфенька, и не «барышня». Ей тесно и неловко в этой устаревшей, искусственной форме, в которую так долго отливался склад ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим
детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «
Как Бога нет:
как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами,
как с
детьми или
как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит,
как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
— Нет, нет, — говорил он, наслаждаясь этой сценой, —
как можно губить мать семейства!.. Ведь у вас есть
дети — а где ваши
дети? — спросил он, оглядываясь вокруг. — Что вы мне не покажете их?
Я знаю,
как она вас любит и слушается, и притом она
дитя.
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи
детей, где и
как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить
детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, —
как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас —
как сына! А разве добрые
дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Видите,
какой хитрый! — сказала Бережкова, обращаясь к его матери. — Он знает мою слабость, а мы думали, что он
дитя! Не поддели, не удалось, хоть и проситесь в женихи!
— Нет, не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфенькой, а не со мной. Она
дитя,
как бывают
дети, и без моего согласия ничего бы не сказала. Ну, а если б я не согласилась?
— Чем бы
дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну,
как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт,
как переспелый огурец…
— Никогда! — повторил он с досадой, —
какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут
детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Она поручила свое
дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам,
как здесь.
Такую великую силу — стоять под ударом грома, когда все падает вокруг, — бессознательно, вдруг,
как клад найдет, почует в себе русская женщина из народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину, добро и
детей.
С таким же немым, окаменелым ужасом,
как бабушка,
как новгородская Марфа,
как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени
ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила
как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое
дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
— Садитесь, сядем рядом, сюда! — пригласила она и, взяв его за руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой,
как делают с
детьми и стариками.