Неточные совпадения
Он был в их глазах пустой, никуда не годный, ни на
какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и в роде их было
много лиц с громким значением.
— По крайней мере, можете ли вы, cousin, однажды навсегда сделать resume: [вывод (фр.).]
какие это их правила, — она указала на улицу, — в чем они состоят, и отчего то, чем жило так
много людей и так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
— О
каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не можете рассказать своих правил? Вы
много раз принимались за это, и все напрасно…
«
Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И
много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту жизнь, огонь и силу,
какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
— Здесь хорошо, места
много! — сказала она, оглядываясь. —
Как там хорошо вверху!
Какие большие картины, книги!
Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут были все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары.
Многие еще не разрезаны:
как видно, владетели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.
— Видите, кузина, для меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье,
какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж
много от вас, это половина победы…
Райский тщательно внес в программу будущего романа и это видение,
как прежде внес разговоры с Софьей и эпизод о Наташе и
многое другое, что должно поступить в лабораторию его фантазии.
Она то смеялась, то хмурилась, глядела так свежо и бодро,
как это утро, наблюдая, всем ли поровну достается, не подскакивает ли галка, не набралось ли
много воробьев.
Как, однако, ни потешались товарищи над его задумчивостью и рассеянностью, но его теплое сердце, кротость, добродушие и поражавшая даже их, мальчишек в школе, простота, цельность характера, чистого и высокого, — все это приобрело ему ничем не нарушимую симпатию молодой толпы. Он имел причины быть
многими недоволен — им никто и никогда.
— Нет, я бабушку люблю,
как мать, — сказал Райский, — от
многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы
много вишен уродилось и арбузы вышли большие, а яблоков народилось бы столько,
как ни у кого в садах.
У ней
многое проносилось в голове, росли мысли, являлись вопросы, но так туманно, бледно, что она не успевала вслушиваться в них,
как они исчезали, и не умела высказать.
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я
многого не понимаю и оттого не знаю,
как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает, так не хочет, а я не умею…
—
Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало.
Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Да, если
много таких художников,
как я, — сказал Райский, — то таких артистов,
как вы, еще больше: имя им легион!
Словом, те же желания и стремления,
как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу,
как в тех двух, и в
многих других, а пряталась и раздражала воображение, и это еще при первом шаге!
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше понимаем,
много учились, все знаем, все читаем.
Как бы она не ошиблась… Не все в книгах написано!
— Попробуйте, — дразнил Марк. — Хотите пари, что через неделю вы влюбитесь,
как котенок, а через две,
много через месяц, наделаете глупостей и не будете знать,
как убраться отсюда?
— Non, non, ne vous derangez pas, [Нет, нет, не беспокойтесь (фр.).] — удерживала она, но не удержала. —
Какая скука! — успела она шепнуть ему, — у вас так
много гостей, а я хотела бы видеть вас одного…
Надежда быть близким к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в сердце,
как бывает у
многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и чем бы ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
— И! нет,
какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает
много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
— На что это? своих
много! Вот за персики большое спасибо — у нас нет, — сказала бабушка. — А я ей
какого чаю приготовила! Борюшка привез — я уделила и ей.
Татьяна Марковна разделяла со
многими другими веру в печатное слово вообще, когда это слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу деле, она поддалась и некоторой суеверной надежде на книгу,
как на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
— Всего! Если не всего, так
многого! И до сих пор не добилась, чтоб вы поберегли себя… хоть для меня, перестали бы «вспрыскивать мозги» и остались здесь, были бы,
как другие…
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых
многие так любострастно поддавались жизни по новому учению,
как Марина своим любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали, в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
—
Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это
много, я не стою… если одобряете его,
как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Несколько человек заменяли ей толпу; то что другой соберет со
многих встреч, в
многие годы и во
многих местах, — давалось ей в двух, трех уголках, по ту и другую сторону Волги, с пяти, шести лиц, представлявших для нее весь людской мир, и в промежуток нескольких лет, с тех пор,
как понятия у ней созрели и сложились в более или менее определенный взгляд.
Тушин
многое скрадывал, совестясь «докучать» гостю своими делами, и спешил показать ему,
как артисту, лес, гордясь им,
как любимым делом.
«Ну,
как я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а русские девы примут ошибку за образец, да
как козы — одна за другой — пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов
много в русской земле! Что скажут маменьки и папеньки!..»
—
Как умру, пусть возится, кто хочет, с моими бумагами: материала
много… А мне написано на роду создать твой бюст…