Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь
в другом городе, кроме Петербурга, и
в другой сфере, кроме света, то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои дела, но его
чаще всего встречаешь
в большей
части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
У него, взамен наслаждений, которыми он пользоваться не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать себя за верность
в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро ушли все наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая
часть приданого дочери. На недвижимое имение, и без того заложенное им еще до женитьбы, наросли значительные долги.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей,
в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся
чаще других
в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто дело идет не о ней.
В романе укладывается вся жизнь, и целиком, и по
частям.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора о деле подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не подумал, по какой
части пойдешь
в университете и
в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен
в гвардии.
Хотя он получил довольно слабое образование
в каком-то корпусе, но любил читать, а особенно по
части политики и естественных наук. Слова его, манеры, поступь были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность
в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то видимо присутствовала
в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
Бабушка что-то затолковалась с мужиками, а он прибежал
в сад, сбежал с обрыва вниз, продрался сквозь
чащу на берег, к самой Волге, и онемел перед лежавшим пейзажем.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту
часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Она молчит, молчит, потом вдруг неожиданно придет
в себя и станет опять бегать вприпрыжку и тихонько срывать смородину, а еще
чаще вороняшки, черную, приторно-сладкую ягоду, растущую
в канавах и строго запрещенную бабушкой, потому что от нее будто бы тошнит.
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока ничего не хотелось больше, как видеть ее
чаще, говорить, пробуждать
в ней жизнь, если можно — страсть.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее
частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Тела почти совсем было не видно, только впалые глаза неестественно блестели да нос вдруг резким горбом выходил из
чащи, а концом опять упирался
в волосы, за которыми не видать было ни щек, ни подбородка, ни губ.
Он смущался, уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у кого колечко, у кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее, ударились
в слезы, а большая
часть посмеялись над собой и друг над другом.
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто
часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Ивана Ивановича «лесничим» прозвали потому, что он жил
в самой
чаще леса,
в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой — рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного
в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной
части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему
в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих.
В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности
в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
Но через день, через два прошло и это, и, когда Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только
чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь
в комнате по ночам.
Она пробралась к развалившейся и полусгнившей беседке
в лесу, который когда-то составлял
часть сада. Крыльцо отделилось от нее, ступени рассохлись, пол
в ней осел, и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами. Оставался только покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то зеленые, и уцелела еще крыша, заросшая мхом.
И надо было бы тотчас бежать, то есть забывать Веру. Он и исполнил
часть своей программы. Поехал
в город кое-что купить
в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу, то есть пробуждению страсти
в твоей мраморной кузине, с тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же
части, то есть развивает страсти
в женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить
в те же дни и часы, когда мы играли
в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное счастье.
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол
в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть
часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила
часть тяжести, как моряки
в бурю бросают
часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз был на дне души, и ладья ее сидела
в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей
части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
А там, без четверти
в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то
в ту, то
в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были
чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
Из старого дома было вынесено все ценное, мебель, картины, даже более уцелевшие паркеты, и помещено
частью в новом доме,
частью в обширных кладовых и даже на чердаках.
Он остановился над вопросом: во скольких
частях? «Один том — это не роман, а повесть, — думал он. —
В двух или трех:
в трех — пожалуй, года три пропишешь! Нет, — довольно — двух!» И он написал: «Роман
в двух
частях».