Неточные совпадения
Комната Софьи смотрела несколько веселее прочих, особенно когда присутствовала
в ней сама хозяйка: там были
цветы, ноты, множество современных безделок.
Но
цветы стояли
в тяжелых старинных вазах, точно надгробных урнах, горка массивного старого серебра придавала еще больше античности комнате. Да и тетки не могли видеть беспорядка: чуть
цветы раскинутся
в вазе прихотливо, входила Анна Васильевна, звонила девушку
в чепце и приказывала собрать их
в симметрию.
— О нет,
цветы, деревья — кто ж им будет мешать
в этом? Я только помешала им видеть мои ботинки: это не нужно, лишнее.
Она засмеялась и стала собирать
в симметрию
цветы, потом опять подошла к зеркалу.
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой?
Цветы не будут стоять так симметрично
в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой, не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления от раздражительного спора. — Я воображаю себе обеих тетушек, если б
в комнате поселился беспорядок, — сказала она, смеясь, — разбросанные книги,
цветы — и вся улица смотрит свободно сюда!..
Один только старый дом стоял
в глубине двора, как бельмо
в глазу, мрачный, почти всегда
в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие
цветы так и просились
в окна.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются
в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут,
цветов не надо покупать: свои есть.
Лето проводила
в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку
в руки и, для здоровья, вскопает грядку, польет
цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем,
в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
Если
в доме есть девицы, то принесет фунт конфект, букет
цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе нескромной мысли, не только намека
в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.
Но если увидите его завтра, даже почуете надежду увидеть, вы будете свежее этого
цветка, и будете счастливы, и он счастлив этим блестящим взглядом — не только он, но и чужой, кто вас увидит
в этих лучах красоты…
В углу теплилась лампада; по стенам стояли волосяные стулья; на окнах горшки с увядшими
цветами да две клетки,
в которых дремали насупившиеся канарейки.
Он вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его жизни, когда он ткал узор счастья с ней, — он, как змей, убирался
в ее
цвета, окружал себя, как
в картине, этим же тихим светом; увидев
в ней искренность и нежность, из которых создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой,
цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал
цветы…
Это был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя жить на свете: «Жизнь — не сад,
в котором растут только одни
цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
Она нюхает
цветок и, погруженная
в себя, рассеянно ощипывает листья губами и тихо идет, не сознавая почти, что делает, к роялю, садится боком, небрежно, на табурет и одной рукой берет задумчивые аккорды и все думает, думает…
В комнате никого, только
в незакрытое занавесом окно ворвались лучи солнца и вольно гуляют по зеркалам, дробятся на граненом хрустале. Раскрытая книга валяется на полу, у ног ее ощипанные листья
цветка…
Вот ближе, ближе: вон запестрели
цветы в садике, вон дальше видны аллеи лип и акаций, и старый вяз, левее — яблони, вишни, груши.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными
цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая,
в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
— Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату
в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать
цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
— Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу!
В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна
цветов.
«Да, из них выйдет роман, — думал он, — роман, пожалуй, верный, но вялый, мелкий, — у одной с аристократическими, у другой с мещанскими подробностями. Там широкая картина холодной дремоты
в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь — картина теплого летнего сна, на зелени, среди
цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!»
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться
в пыли и
в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не больше, то наравне с своими
цветами и птицами.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с
цветами возится, а другая сидит, как домовой,
в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
Райский разобрал чемодан и вынул подарки: бабушке он привез несколько фунтов отличного чаю, до которого она была большая охотница, потом нового изобретения кофейник с машинкой и шелковое платье темно-коричневого
цвета. Сестрам по браслету, с вырезанными шифрами. Титу Никонычу замшевую фуфайку и панталоны, как просила бабушка, и кусок морского каната класть
в уши, как просил он.
Он удивлялся, как могло все это уживаться
в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим
цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
В ее комнате было все уютно, миниатюрно и весело.
Цветы на окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где напрятано было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и шерстью по канве.
В ящиках лежали ладанки, двойные сросшиеся орешки, восковые огарочки,
в папках насушено было множество
цветов, на окнах лежали найденные на Волге
в песке цветные камешки, раковинки.
— Скажи, Марфенька, — начал он однажды, сидя с нею
в сумерки на дерновом диване, под акациями, — не скучно тебе здесь? Не надоели тебе: бабушка, Тит Никоныч, сад,
цветы, песенки, книжки с веселым окончанием!..
— Все это ребячество, Марфенька:
цветы, песенки, а ты уж взрослая девушка, — он бросил беглый взгляд на ее плечи и бюст, — ужели тебе не приходит
в голову что-нибудь другое, серьезное? Разве тебя ничто больше не занимает?
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо:
в поле, с
цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там
в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых
в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби
цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и
в книжках, и
в своей жизни…
— Лучше всего этот светлый фон
в воздухе и
в аксессуарах. Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки. К
цвету ее лица и волос идет этот легкий колорит…
—
Цветы? да, люблю их вон там,
в саду, а не
в комнате, где надо за ними ходить.
Бабушка поглядела
в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились
в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров,
в саду
цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с
цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели
в рощу.
Она пошла. Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия плеч и стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты к талии, голова мелькала между
цветов, кустов, наконец, явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло
в дверях старого дома.
Наконец, на четвертый или пятый день после разговора с ней, он встал часов
в пять утра. Солнце еще было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью,
цветы разливали сильный запах, роса блистала на траве.
Она сорвала
цветок и бросила
в него, потом ласково подала ему руку и поцеловала его
в голову,
в ответ на его поцелуй руки.
Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться
в правде — то есть что любви уже нет, что они были
в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена
в те великолепные
цвета, которыми горела страсть!..
— Вы рассудите, бабушка: раз
в жизни девушки расцветает весна — и эта весна — любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать
цветы… За что же и по какому праву вы хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
— Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего не осталось на мою долю
в этом сердце? А помните, когда липы
цвели?
Она отошла к окну и
в досаде начала ощипывать листья и
цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже
в мелочи хозяйства, разбирала с Марфенькой узоры, подбирала
цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец поехала с визитами к городским дамам.
Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки и подносящий ей
цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди — все это надоедало Райскому и Вере — и оба искали, он — ее, а она — уединения, и были только счастливы, он — с нею, а она — одна, когда ее никто не видит, не замечает, когда она пропадет «как дух»
в деревню, с обрыва
в рощу или за Волгу, к своей попадье.
Он ходил по дому, по саду, по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда был
в припадке счастья, и столько силы носил
в своей голове, сердце, во всей нервной системе, что все
цвело и радовалось
в нем.
Райский молчал, наблюдая Веру, а она старалась казаться
в обыкновенном расположении духа, делала беглые замечания о погоде, о встречавшихся знакомых, о том, что вон этот дом еще месяц тому назад был серый, запущенный, с обвалившимися карнизами, а теперь вон как свежо смотрит, когда его оштукатурили и выкрасили
в желтый
цвет. Упомянула, что к зиме заново отделают залу собрания, что гостиный двор покроют железом, остановилась посмотреть, как ровняют улицу для бульвара.
Но едва ли она знает ту жизнь, где игра страстей усложняет людские отношения
в такую мелкую ткань и окрашивается
в такие
цвета, какие и не снятся никому
в мирных деревенских затишьях. Она — девушка.
— Зайдите вот сюда — знаете большой сад —
в оранжерею, к садовнику. Я уж говорила ему; выберите понаряднее букет
цветов и пришлите мне, пока Марфенька не проснулась… Я полагаюсь на ваш вкус…
Он на другой день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумывал, из каких
цветов должен быть составлен букет для Марфеньки. Одних
цветов нельзя было найти
в позднюю пору, другие не годились.
Он это видел, гордился своим успехом
в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду
в такие здоровые
цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Она примирительно смотрела на весь мир. Она стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел к себе домой и видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи
в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали
цветы, разлилась теплота…