Неточные совпадения
Бабушка завязала на платке узелок. Она любила говорить, что без нее ничего не сделается,
хотя, например, веревку мог купить всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.
К
бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости,
хотя был ежедневным ее гостем.
А
бабушка все
хотела показывать ему счеты, объясняла, сколько она откладывает в приказ, сколько идет на ремонт хозяйства, чего стоили переделки.
— Послушай, что я
хотела тебя спросить, — сказала однажды
бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
— Я,
бабушка,
хочу быть артистом.
— Что ты, Борюшка, перекрестись! — сказала
бабушка, едва поняв, что он
хочет сказать. — Это ты
хочешь учителем быть?
Хотя Райский не разделял мнения ни дяди, ни
бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире. Он смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.
— Что ж,
бабушка, толку, что журит? Я не
хочу…
Один он, даже с помощью профессоров, не сладил бы с классиками: в русском переводе их не было, в деревне у
бабушки, в отцовской библиотеке,
хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
«Я… художником
хочу быть…» — думал было он сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и
бабушка, и не сказал.
— Не
хочу,
бабушка, — говорил он, но она клала ему на тарелку, не слушая его, и он ел и бульон, и цыпленка.
— Я не
хочу,
бабушка: вон он дразнит меня гусенком… Подсматривать не годится! — сказала она строго.
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после
бабушки втрое, а может быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И
бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не
хотим, не
хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— Не бери! — повелительно сказала
бабушка. — Скажи: не
хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через
бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала
бабушку — и слушать не
хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— В самом деле: вы
хотите, будете?
Бабушка,
бабушка! — говорила она радостно, вбегая в комнату. — Братец пришел: ужинать будет!
Но
бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась,
хотя уже не было жарко.
— И вы тоже! Ну, хорошо, — развеселясь, сказала
бабушка, — завтра, Марфенька, мы им велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью, не
хочешь ли еще гуся…
—
Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как
хотите, и я буду делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
— О, деспотка вы,
бабушка, эгоистка! Угодить вам — не угодить себе, угодить себе — не угодить вам: нет ли выхода из этой крайности? Отчего же вы не
хотите угодить внуку?
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот, как я вздумал
захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так,
бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…
Бабушка добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не
хочет того, чего с ней не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что
хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах,
бабушка, чего я не
захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
Только пьяниц, как
бабушка же, не любила и однажды даже замахнулась зонтиком на мужика, когда он, пьяный,
хотел ударить при ней жену.
Он живо вскочил и только
хотел бежать к себе, как и
бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
— Да, это все, конечно, хорошо, и со временем из тебя может выйти такая же
бабушка. Разве ты
хотела бы быть такою?
— Не дать ли вам чего-нибудь выпить? У
бабушки гофманские капли есть. Я бы сбегала:
хотите?
Райский между тем воротился к главным воротам: он старался отворить калитку, но не
хотел стучаться, чтоб не разбудить
бабушку.
— Нет, не
хочу. А
бабушка, Марфенька: вы любите их? — задумчиво перешел он к новому вопросу.
— Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь к selfgovernment [самостоятельности (англ.).] и
хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов,
бабушки, Нила Андреевича, да?
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов
бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не
хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «
хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее,
хотя, несмотря на требование
бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и
бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких,
хотя это было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в душу к себе она не допускала. Она о
бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
Бабушка иногда жалуется, что не управится с гостями, ропщет на Веру за дикость, за то, что не
хочет помочь.
— У него дочь невеста — помните,
бабушка говорила однажды? так, верно,
хочет сватать вам ее…
— А вот я и не
хочу раболепства: это гадость!
Бабушка! я думал, вы любите меня — пожелаете чего-нибудь получше, поразумнее…
— И я добра вам
хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право,
бабушка, что бы вам…
— Пустомеля, право пустомеля: слушать тошно! Не
хочешь угодить
бабушке, — так как
хочешь!
— Ну, вот,
бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как
хочешь»! Давно бы так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
— Как обрадовался, как бросился! Нашел человека! Деньги-то не забудь взять с него назад! Да не
хочет ли он трескать? я бы прислала… — крикнула ему вслед
бабушка.
Марфенька
хотела тоже идти, но
бабушка удержала ее.
— Ну, да — умнее всех в городе. И
бабушка у него глупа: воспитывать меня
хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
— Я с Марфенькой
хочу поехать на сенокос сегодня, — сказала
бабушка Райскому, — твоя милость, хозяин, не удостоишь ли взглянуть на свои луга?
— Я никого не боюсь, — сказала она тихо, — и
бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и
хотела сказать.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж
хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Вы рассудите,
бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна — и эта весна — любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы… За что же и по какому праву вы
хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
— А ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и
захочет ли счастья, если
бабушка не благословит ее на него?
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей
хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не
хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь
бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?