Неточные совпадения
—
Я не ломал, — отвечал Захар, — она сама изломалась; не век же ей
быть: надо когда-нибудь изломаться.
— Куда? Здесь ищи!
Я с третьего дня там не
был. Да скорее же! — говорил Илья Ильич.
— У
меня и блохи
есть! — равнодушно отозвался Захар.
— Чем же
я виноват, что клопы на свете
есть? — сказал он с наивным удивлением. — Разве
я их выдумал?
— Да как же, батюшка, Илья Ильич,
я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой дом
был, так
я бы с великим моим удовольствием…
— У него рыжая лошадь, — продолжал Волков, — у них в полку рыжие, а у
меня вороная. Вы как
будете: пешком пли в экипаже?
— Не могу:
я у князя Тюменева обедаю; там
будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это вы оставили князя? Какой веселый дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят,
будут танцы, живые картины. Вы
будете бывать?
Вот опера
будет,
я абонируюсь.
— Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле
меня на даче жили? Ты
пил чай у
меня и, кажется, видел ее.
— Однако
мне пора в типографию! — сказал Пенкин. —
Я, знаете, зачем пришел к вам?
Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у
меня коляска.
Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил
я, вы бы сообщили
мне; веселее бы
было. Поедемте…
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно
было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте,
я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие
будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и опричь того, ничего не сказал, а
я пал в ноги ему и слезно умолял; а он закричал благим матом: „Пошел, пошел! тебе сказано, что
будет исполнено — подай бумагу!“ А бумаги
я не подавал.
Холста нашего сей год на ярмарке не
будет: сушильню и белильню
я запер на замок и Сычуга приставил денно и ночно смотреть: он тверезый мужик; да чтобы не стянул чего господского,
я смотрю за ним денно и ночно.
— Взял
я когда-то у него, уж года два
будет, пятьдесят рублей взаймы.
— А
я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно
было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
—
Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед
будет. Ты все дрянью кормишь
меня, так
я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.
— Ну,
я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам
буду:
мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И
меня бы взял.
— Ну, так и
быть, благодари
меня, — сказал он, снимая шляпу и садясь, — и вели к обеду подать шампанское: дело твое сделано.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты
будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина;
есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме
меня, к тебе и ходить никто не
будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— Постой, постой! Куда ты? — остановил его Обломов. — У
меня еще
есть дело, поважнее. Посмотри, какое
я письмо от старосты получил, да реши, что
мне делать.
— Шампанское за отыскание квартиры: ведь
я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Поди-ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе
будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат,
я всякий день
буду заходить…
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты
мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало
быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— А кого
я назначу? Почем
я знаю мужиков? Другой, может
быть, хуже
будет.
Я двенадцать лет не
был там.
— Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там лето, а осенью прямо на новую квартиру и приезжай.
Я уж похлопочу тут, чтоб она
была готова.
— Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? — заметил Обломов. — Можно и завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, — прибавил он, — уж доверши свои «благодеяния»:
я, так и
быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь.
— Послушай, Михей Андреич, — строго заговорил Обломов, —
я тебя просил
быть воздержнее на язык, особенно о близком
мне человеке…
— Вот если бы он
был здесь, так он давно бы избавил
меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского… — сказал Обломов.
В этом свидетельстве сказано
было: «
Я, нижеподписавшийся, свидетельствую, с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного (Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно хроническою болью в печени (hepatis), угрожающею опасным развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от ежедневного хождения в должность.
Если нужно
было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином: «Вот постой,
я скажу барину, — говорил он с угрозой, —
будет ужо тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
— Как не оставалось? — перебил Илья Ильич. —
Я очень хорошо помню: вот какой кусок
был…
—
Я не видал! — сказал Захар, переминаясь с ноги на ногу. — Серебро
было, вон оно и
есть, а медных не
было!
—
Были: вчера
мне разносчик самому в руки дал.
— Теперь, теперь! Еще у
меня поважнее
есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как
я стану писать?
— Да что это, Илья Ильич, за наказание!
Я христианин: что ж вы ядовитым-то браните? Далось: ядовитый! Мы при старом барине родились и выросли, он и щенком изволил бранить, и за уши драл, а этакого слова не слыхивали, выдумок не
было! Долго ли до греха? Вот бумага, извольте.
— Ну, ну, отстань! Сказал — завтра, так завтра и получишь. Иди к себе, а
я займусь: у
меня поважнее
есть забота.
— Да как же, батюшка, Илья Ильич, быть-то
мне? Сами рассудите: и так жизнь-то моя горька,
я в гроб гляжу…
— Другие не хуже! — с ужасом повторил Илья Ильич. — Вот ты до чего договорился!
Я теперь
буду знать, что
я для тебя все равно, что «другой»!
— Другой — кого ты разумеешь —
есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А
я, по-твоему, «другой» — а?
—
Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не
поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А
я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой»
я — а?
Ты, может
быть, думаешь, глядя, как
я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что
я лежу как пень да сплю; нет, не сплю
я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на
меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали
меня добром.
Ну, а теперь прилягу немного: измучился совсем; ты опусти шторы да затвори
меня поплотнее, чтоб не мешали; может
быть,
я с часик и усну; а в половине пятого разбуди.
— Однако… любопытно бы знать… отчего
я… такой?.. — сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. — Да, отчего?.. Должно
быть… это… оттого… — силился выговорить он и не выговорил.
— Кто ж бы это гость? — скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи! Да нет; она ближе праздника не
будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе… Да куда
мне за ней!
Я даром что моложе, а не выстоять
мне столько!
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо
будет повеселее, и не видно, как
будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут
было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у
меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
— Что это за беда? Смотрите-ка! — сказал он. —
Быть покойнику: у
меня кончик носа все чешется…
— А на дворе, где
я приставал в городе-то, слышь ты, — отвечал мужик, — с пошты приходили два раза спрашивать, нет ли обломовских мужиков: письмо, слышь, к барину
есть.
— Что скалишь зубы-то? — с яростью захрипел Захар. — Погоди, попадешься,
я те уши-то направлю, как раз:
будешь у
меня скалить зубы!
— А тебе, — сказал он, обращаясь к дворнику, — надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? Порядок всякий исправлять. А ты что?
Я вот скажу барину-то; постой,
будет тебе!
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья!
Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое,
ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у
меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс
мне!
Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…