Неточные совпадения
Обломов всегда
ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем
были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором
ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его
была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу,
будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года, что
прошел, только бы засуха не разорила вконец, а то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
Движения его
были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом не
ходил и вообще постоянно
был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.
Способный от природы мальчик в три года
прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал
было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
Зачем эти два русские пролетария
ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем:
пить,
есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.
Если он хотел жить по-своему, то
есть лежать молча, дремать или
ходить по комнате, Алексеева как будто не
было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы.
— Что-о? — перебил Тарантьев. — А давно ли ты
ходил со двора, скажи-ка? Давно ли ты
был в театре? К каким знакомым
ходишь? На кой черт тебе этот центр, позволь спросить!
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты
будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина;
есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и
ходить никто не
будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Деревенское утро давно
прошло, и петербургское
было на исходе. До Ильи Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов; пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты.
— Нездешний, так и не замайте! — говорили старики, сидя на завалинке и положив локти на коленки. — Пусть его себе! И
ходить не по что
было вам!
Можно
было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни души; легко
было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто не помешал бы, если б только водились воры в том краю.
У него
был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство
проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Может
быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может
быть, еще вовсе не выговаривало, даже не
ходило, а только смотрело на все тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Может
быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что
ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
— Правда, правда, — трусливо, скороговоркой отозвался Илья Иванович, вздумавший
было пофилософствовать, и пошел опять
ходить взад и вперед.
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо
будет повеселее, и не видно, как
будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут
было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
Но все это случалось редко, и против таких нечаянностей употреблялись домашние испытанные средства: ушибленное место потрут бодягой или зарей, дадут
выпить святой водицы или пошепчут — и все
пройдет.
И письмо пошло
ходить из рук в руки. Начались толки и догадки: от кого и о чем оно могло
быть? Все, наконец, стали в тупик.
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то
есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано
было, что Илюша
прошел все науки и искусства.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи
была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не
ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так
ходят каждый день кофе
пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не
сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может
быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно
будет!
— Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне
был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей,
прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
Ольга затруднялась только тем, как она встретится с ним, как
пройдет это событие: молчанием ли, как будто ничего не
было, или надо сказать ему что-нибудь?
— Не туда, здесь ближе, — заметил Обломов. «Дурак, — сказал он сам себе уныло, — нужно
было объясниться! Теперь пуще разобидел. Не надо
было напоминать: оно бы так и
прошло, само бы забылось. Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет
ходил он на белом свете с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано
быть не может.
Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не
было. Он уже видел себя за границей с ней, в Швейцарии на озерах, в Италии,
ходит в развалинах Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом… потом в своем земном раю — в Обломовке.
Крестьяне не видали никогда ничего подобного; они падают ниц перед этим ангелом. Она тихо ступает по траве,
ходит с ним в тени березняка: она
поет ему…
— Нет, этого
быть не может! — вслух произнес он, встав с дивана и
ходя по комнате. — Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками… Она все смеется надо мной…
— Я как будто получше, посвежее, нежели как
был в городе, — сказал он, — глаза у меня не тусклые… Вот ячмень показался
было, да и пропал… Должно
быть, от здешнего воздуха; много
хожу, вина не
пью совсем, не лежу… Не надо и в Египет ехать.
Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга
сойдет к обеду, что и как она
будет говорить, как
будет смотреть на него…
А потом опять все
прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не
ест по целой груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс.
— Я знала, что вы
будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее: думала, что вы непременно
пройдете по ней.
— Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день
прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем
будешь жить завтра.
— Я уж
прошел то место, где она должна
быть, и впереди больше ничего нет.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви; деятельность его
была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много
ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в намерениях.
Но шалости
прошли; я стал болен любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда, то
есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца
пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш
будет вам дороже?..
Зато она не боится сквозного ветра,
ходит легко одетая в сумерки — ей ничего! В ней играет здоровье; кушает она с аппетитом; у ней
есть любимые блюда; она знает, как и готовить их.
«Я посягал на поцелуй, — с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него
есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы всё
прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя голову, — мои намерения честны, я…»
«Да, — говорил он с собой, — вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне
было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий,
ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
— Ей-богу, правда. В прошлом году
были в Колпине, да вот тут в рощу иногда
ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают.
— Нет, — сказала она, — нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной
ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут, еще при муже
были.
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где
были печи, а где их не
было, там жители
ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало-помалу, дачи опустели.
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал
было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в гости
сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен
был напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь все
прошло и он надеется видеть ее в воскресенье.
— Ничего, поблагодарила; няне подарила платок, а она обещала
сходить к Сергию пешком. Кате взялась выхлопотать отдать ее замуж за кондитера: у ней
есть свой роман…
Я сейчас умру,
сойду с ума, если тебя не
будет со мной!