Неточные совпадения
— Ну, что ж
такое? Если нужна,
так, разумеется, съедем. Что ты пристаешь ко мне? Уж ты третий
раз говоришь мне об этом.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый
раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу,
так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу
раз прежде, взглянул мельком в окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел в руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, — это все, чтоб не мешать Обломову встать и умыться.
Так прошло минут десять.
И сколько, сколько
раз он провожал
так солнечный закат!
И после
такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома! Он и служи барину, и мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий
раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку.
Обломов быстро приподнялся и сел в диване, потом спустил ноги на пол, попал
разом в обе туфли и посидел
так; потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две.
— Ты! — сказал Илья Ильич. — Я запретил тебе заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять
раз не напомнил мне: ведь это расстроивает меня — пойми ты. И
так здоровье мое никуда не годится.
Так он попеременно волновался и успокоивался, и, наконец, в этих примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь Обломов нашел и на этот
раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел оградить себя ими от двух несчастий.
Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма,
так что который и что ни
разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы…
Старик Обломов всякий
раз, как увидит их из окошка,
так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я подумаю».
Это случалось периодически один или два
раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще
такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, —
так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит
так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит,
так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной
раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не
такую, какую рассказывал ему сто
раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
— Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая в первый
раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием
такого впечатления, как тогда…
«Да что же тут дерзкого? — спросила она себя. — Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий
раз женщину; да никто и не почувствовал бы
так скоро любви. Это только Обломов мог…»
Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и
так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два
раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни
разу не показалась на губах, ни
разу не взглянула она
так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний
раз и которое задало ему
такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица
такое сосредоточенное,
такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я
раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу,
так, про себя, понемногу… Не сомневайтесь же…
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной поспешностью, не
так, как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни
разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
— Вот видите: и я верю в это, — добавила она. — Если же это не
так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три
раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!
— Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает
разом муку и
такие радости, каких…
Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными
такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй
раз уж останавливались.
— Где помнить? — отозвался Захар. — Один
раз вы велели мне тридцать рублей отдать,
так я и помню.
По приемам Анисьи, по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой
разом пыль с полок, со стен и со стола; какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна оценила, что
такое Анисья и какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у себя место в сердце.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться
такую даль сюда! — думал он. — А то после
такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если б уж был женат: шестой
раз слышу эту оперу…»
Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него,
так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не
раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.
Зато он чаще занимается с детьми хозяйки. Ваня
такой понятливый мальчик, в три
раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал, как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка — плохо, правда, но зато она
так смешно трудится маленькими ручонками и все бегает показать ему каждый обрубленный вершок.
Он несколько
раз поцеловал ей руку,
так что крашеные усы оставили даже маленькое пятнышко на пальцах.
— Мерзавцы всё
такие, что иной
раз не глядел бы!
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел,
так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом,
разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то
так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
— У нас, в Обломовке, этак каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что,
так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь
раз в год!
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот два — смотришь, в день рублей семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим делом подпишешь иной
раз имя,
так после всю жизнь и выскабливаешь боками. Нет, брат, не греши, кум!
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него
такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к делу взгляды,
так что он не
раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но
такое простое,
такое неукрашенное, что она еще
раз, без трепета гордости, и только с глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
Многим женщинам не нужно ничего этого:
раз вышедши замуж, они покорно принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с приготовленным им положением и сферой или
так же покорно уступают первому случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным противиться ему: «Судьба, дескать, страсти, женщина — создание слабое» и т. д.
Да нет,
такие женщины не ошибаются два
раза. После упадка
такой веры,
такой любви, возрождение невозможно.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности,
таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они
разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила за разными покупками.
И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике за доктором, а хозяйка обложила голову ему льдом и
разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки — все, что навык и наслышка указывали ей употребить в дело. Даже Захар успел в это время надеть один сапог и
так, об одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.
Несколько
раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и — застала его
так же кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.
В другой
раз шла мимо меня, почудилось ей, что вином от меня пахнет…
такая, право!