Неточные совпадения
— Вы никому не скажете — честное
слово? — продолжал Волков, садясь
к нему на диван.
— Не могу, дал
слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы. Хотите, я вас представлю?
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить; на
словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места —
словом, применить им же созданную теорию
к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог что выйдет.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и
слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня,
к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного
слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости
к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Он пошептал и переставил
слова: вышло, что который относится
к этажу — опять неловко. Кое-как переправил и начал думать, как бы избежать два раза что.
Когда нянька мрачно повторяла
слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки
к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
— Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить — зайди
к Рейнгольду: он научит. О! — прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (он хотел похвалить и не нашел
слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
Андрей подъехал
к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать — и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих
словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ.
Она пошла тише и стала напряженно прислушиваться
к его
словам.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими
словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты
к барину: что ему там нужно?»
Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Обломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения —
словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще
к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу.
— Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, — спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли
к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном
слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.
Многое, что не досказано,
к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без
слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться
к тому уже нельзя.
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите: мне
слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать
к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю. Что это?
— Да, на
словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны
к себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..
— Эти
слова я недавно где-то читала… у Сю, кажется, — вдруг возразила она с иронией, обернувшись
к нему, — только их там говорит женщина мужчине…
Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости! У ней нетрудно вызвать слезы;
к сердцу ее доступ легок. В любви она так нежна; во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания —
словом, она женщина!
Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения
к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал
к хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении
к нему, и
к буйному хору их прибавлял и свое легкомысленное
слово.
Многие запинаются на добром
слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное
слово, не подозревая, что оно тоже,
к несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
— Никому ни
слова! — сказала она, приложив палец
к губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. — Еще не пора!
Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала Анисье, то есть указывала,
словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли
к соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот как…
По мере того, однако ж, как дело подходило
к зиме, свидания их становились реже наедине.
К Ильинским стали ездить гости, и Обломову по целым дням не удавалось сказать с ней двух
слов. Они менялись взглядами. Ее взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
Так проходили дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице, а дома заглядывал в дверь
к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить
слова два. Он даже смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб стал мокрый.
Он припал
к ее руке лицом и замер.
Слова не шли более с языка. Он прижал руку
к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.
Ольга вдруг увидела, сколько яду было в ее
слове; она стремительно бросилась
к нему.
Он подбирался
к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и думал, вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд,
слово, скуку или радость: еще нужно маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он любим!
Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя: когда-нибудь от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств дойдет до
слов — что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует
к Штольцу?
Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там слезы, когда ей хочется броситься
к нему и не
словами, а рыданиями, судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.
— Как я должен понимать это? Вразумите меня, ради Бога! — придвигая кресло
к ней, сказал он, озадаченный ее
словами и глубоким, непритворным тоном, каким они были сказаны.
Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом.
К счастью, стало темнее, и ее лицо было уже в тени: мог только изменять голос, и
слова не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой ноты начать.
Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее
слов. Он один, кажется, был близок
к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия.
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть
к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без
слов понимали друг друга.
Под успокоительным и твердым
словом мужа, в безграничном доверии
к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.
А что касается веника, досок, двух кирпичей, днища бочки и двух полен, которые он держит у себя в комнате, так ему без них в хозяйстве обойтись нельзя, а почему — он не объяснял; далее, что пыль и пауки ему не мешают и,
словом, что он не сует носа
к ним в кухню, следовательно, не желает, чтоб и его трогали.
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать
к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь
к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни
слова.
Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с дивана и не мог, хотел выговорить
слово — и язык не повиновался ему. Он в испуге махал только рукой, призывая
к себе на помощь.
— Я не могу пойти
к ней без тебя: я дал
слово, слышишь, Илья? Не сегодня, так завтра, ты только отсрочишь, но не отгонишь меня… Завтра, послезавтра, а все-таки увидимся!
Обломов услыхал последние
слова, хотел что-то сказать и не мог. Он протянул
к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их
слова, слезы, чувства…