Неточные совпадения
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда
у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток еще и на свете
не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю,
не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это
было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что
у них
не было еще коней, и потому, что
не в обычае
было позволять школярам ездить верхом.
— Я думаю, архимандрит
не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни
есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай,
не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
Это
был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями,
была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто
не ведал, и смелые товарищи их
были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает!
у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь
были те,
у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь
были те, которые, по благородному обычаю,
не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь
были те, которые дотоле червонец считали богатством,
у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно
было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Они
были похожи на тех, которые селились
у подошвы Везувия, потому что как только
у запорожцев
не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром.
— Как
не можно? Как же ты говоришь:
не имеем права? Вот
у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой
не был на войне, а ты говоришь —
не имеем права; а ты говоришь —
не нужно идти запорожцам.
— Помилосердствуйте, панове! — сказал Кирдяга. — Где мне
быть достойну такой чести! Где мне
быть кошевым! Да
у меня и разума
не хватит к отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего
не нашлось в целом войске?
А мы тем временем
были бы наготове, и силы
у нас
были бы свежие, и никого б
не побоялись.
Да если уж пошло на то, чтобы говорить правду,
у нас и челнов нет столько в запасе, да и пороху
не намолото в таком количестве, чтобы можно
было всем отправиться.
Беспорядочный наряд —
у многих ничего
не было, кроме рубашки и коротенькой трубки в зубах, — показывал, что они или только что избегнули какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что ни
было на теле.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда
не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж вы — так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве
у вас сабель
не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
Не забирайте много с собой одежды: по сорочке и по двое шаровар на козака да по горшку саламаты [Саламата — мучная похлебка (в основном из гречневой муки).] и толченого проса — больше чтоб и
не было ни
у кого!
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а
не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я
не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги.
У него также
есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
У ляха пустоголовая натура: брани
не вытерпит; и, может
быть, сегодня же все они выйдут из ворот.
Не хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и
у которого
не было команды, тот ехал один с своими слугами.
— А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что
у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их
не выручим, то жизнь их
будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что
у них теперь вся казна наша, добытая христианскою кровью?
В чести
был он от всех козаков; два раза уже
был избираем кошевым и на войнах тоже
был сильно добрый козак, но уже давно состарился и
не бывал ни в каких походах;
не любил тоже и советов давать никому, а любил старый вояка лежать на боку
у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
Еще и теперь
у редкого из них
не было закопано добра — кружек, серебряных ковшей и запястьев под камышами на днепровских островах, чтобы
не довелось татарину найти его, если бы, в случае несчастья, удалось ему напасть врасплох на Сечь; но трудно
было бы татарину найти его, потому что и сам хозяин уже стал забывать, в котором месте закопал его.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя
не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже
не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало
у всякого на сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести
у всех
была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города
были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а
не католические недоверки.
Тарас видел еще издали, что беда
будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий на коня!» Но
не поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап
не ударил в самую середину; выбил фитили
у шести пушкарей,
у четырех только
не мог выбить: отогнали его назад ляхи.
Схватили их турки
у самого Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры, взяли их по рукам и ногам в железные цепи,
не давали по целым неделям пшена и
поили противной морской водою.
— Чем бы
не козак
был? — сказал Тарас, — и станом высокий, и чернобровый, и лицо как
у дворянина, и рука
была крепка в бою! Пропал, пропал бесславно, как подлая собака!
— А пан разве
не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич
будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что
не течет, и скажет: «Жид
не повезет порожнюю бочку; верно, тут
есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги
у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни
есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и
не человек, коли жид.
— Слушай, пан! — сказал Янкель, — нужно посоветоваться с таким человеком, какого еще никогда
не было на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон; и когда он ничего
не сделает, то уж никто на свете
не сделает. Сиди тут; вот ключ, и
не впускай никого!
Тарас поглядел на этого Соломона, какого ещё
не было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа
у него
была просто страшилище; толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде
у этого Соломона
было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице
у Соломона
было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что
у Мардохая уже
не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно
было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего
не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
Прежде
будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему
не можно
будет ни кричать, ни
есть, ни
пить, оттого что
у него, душечка, уже больше
не будет головы».
Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды
у них
были отпущены. Они шли
не боязливо,
не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они
не глядели и
не кланялись народу. Впереди всех шел Остап.
— А вы, хлопцы! — продолжал он, оборотившись к своим, — кто из вас хочет умирать своею смертью —
не по запечьям и бабьим лежанкам,
не пьяными под забором
у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью — всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может
быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
— К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево.
У берега стоят челны, все забирайте, чтобы
не было погони!
Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже козаки
были на челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но
не доставали. И вспыхнули радостные очи
у старого атамана.