Неточные совпадения
Городничий. Мотает или не мотает, а
я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части
я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы все
было прилично: колпаки
были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Я хотел давно об этом сказать вам, но
был, не помню, чем-то развлечен.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может
быть, оно там и нужно так, об этом
я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может
быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет.
Лука Лукич. Что ж
мне, право, с ним делать?
Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел
было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой
я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а
мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Почтмейстер. Слышал от Петра Ивановича Бобчинского. Он только что
был у
меня в почтовой конторе.
Городничий. Какая война с турками! Просто нам плохо
будет, а не туркам. Это уже известно: у
меня письмо.
Я даже думаю (берет его под руку и отводит в сторону),
я даже думаю, не
было ли на
меня какого-нибудь доноса.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это
я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что
есть нового на свете.
Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал.
Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А
я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь
мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
В желудке-то у
меня… с утра
я ничего не
ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, — говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и
я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и
есть этот чиновник.
Бобчинский. Он, он, ей-богу он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы с Петром-то Ивановичем
ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так он и в тарелки к нам заглянул.
Меня так и проняло страхом.
Аммос Федорович. А
я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад.
Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Городничий. Ступай на улицу… или нет, постой! Ступай принеси… Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь
я приказывал, чтобы и Прохоров
был здесь. Где Прохоров?
)«Эй, Осип, ступай посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший:
я не могу
есть дурного обеда,
мне нужен лучший обед».
Осип. Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя.
Я, говорит, шутить не
буду,
я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Хлестаков. Да что ж жаловаться? Посуди сам, любезный, как же? ведь
мне нужно
есть. Этак могу
я совсем отощать.
Мне очень
есть хочется;
я не шутя это говорю.
Слуга. Так-с. Он говорил: «
Я ему обедать не дам, покамест он не заплатит
мне за прежнее». Таков уж ответ его
был.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что
мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не
поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Хлестаков. Отчего же нет?
Я видел сам, проходя мимо кухни, там много готовилось. И в столовой сегодня поутру двое каких-то коротеньких человека
ели семгу и еще много кой-чего.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а
я не
ем? Отчего же
я, черт возьми, не могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и
я?
Хлестаков.
Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и
ест.)Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет.
Я не хочу этого супу, дай
мне другого.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими:
я, брат, не такого рода! со
мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)
Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Он больше виноват: говядину
мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда,
я должен
был выбросить его за окно. Он
меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж
я… Вот новость!
Хлестаков. Нет, не хочу!
Я знаю, что значит на другую квартиру: то
есть — в тюрьму. Да какое вы имеете право? Да как вы смеете?.. Да вот
я…
Я служу в Петербурге. (Бодрится.)
Я,
я,
я…
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую
я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то
я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у
меня проговоришься.
Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Городничий.
Я бы дерзнул… У
меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Городничий. А уж
я так
буду рад! А уж как жена обрадуется! У
меня уже такой нрав: гостеприимство с самого детства, особливо если гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы
я говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
Городничий.
Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы
мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлепка!
Я забегу к Христиану Ивановичу: у него-с
есть пластырь такой, так вот оно и пройдет.
А то, признаюсь, уже Антон Антонович думали, не
было ли тайного доноса;
я сам тоже перетрухнул немножко.
Анна Андреевна. Что тут пишет он
мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)
Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень люблю палевое.
Марья Антоновна. Нейдет,
я что угодно даю, нейдет: для этого нужно, чтоб глаза
были совсем темные.
Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки!
Я никогда не
была червонная дама. (Поспешно уходит вместе с Марьей Антоновной и говорит за сценою.)Этакое вдруг вообразится! червонная дама! Бог знает что такое!
Осип. Послушай, малый: ты,
я вижу, проворный парень; приготовь-ка там что-нибудь
поесть.
Хлестаков. Завтрак
был очень хорош;
я совсем объелся. Что, у вас каждый день бывает такой?
Хлестаков.
Я люблю
поесть. Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как
я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Хлестаков. Возле вас стоять уже
есть счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите,
я сяду. Как
я счастлив, что наконец сижу возле вас.
Вы, может
быть, думаете, что
я только переписываю; нет, начальник отделения со
мной на дружеской ноге.
Хотели
было даже
меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем:
я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У
меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это
я написал.
Анна Андреевна. Ну вот:
я и знала, что даже здесь
будешь спорить.
Хлестаков.
Я, признаюсь, литературой существую. У
меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.)Сделайте милость, господа, если
будете в Петербурге, прошу, прошу ко
мне.
Я ведь тоже балы даю.
«Извольте, господа,
я принимаю должность,
я принимаю, говорю, так и
быть, говорю,
я принимаю, только уж у
меня: ни, ни, ни!..
Городничий. А
мне очень нравится твое лицо. Друг, ты должен
быть хороший человек. Ну что…