Неточные совпадения
— Вы спрашиваете, для каких причин? причины
вот какие: я хотел
бы купить крестьян… — сказал Чичиков, заикнулся и не кончил речи.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь,
вот где, — тут он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было
бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
— А, так вы покупщик! Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а
вот ты
бы, отец мой, у меня, верно, его купил.
— А
вот меду и не купил
бы.
— А ведь будь только двадцать рублей в кармане, — продолжал Ноздрев, — именно не больше как двадцать, я отыграл
бы всё, то есть кроме того, что отыграл
бы,
вот как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил
бы в бумажник.
Кувшинников, который сидел возле меня, — «
Вот, говорит, брат, попользоваться
бы насчет клубнички!» Одних балаганов, я думаю, было пятьдесят.
Хотя бричка мчалась во всю пропалую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями, отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как
бы ожидая, что вот-вот налетит погоня.
Сказал
бы и другое слово, да
вот только что за столом неприлично.
— Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть
бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь
вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин.
Да
вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а тогда
бы у тебя были чиновники, которых
бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же крепостные, или грабил
бы ты казну!
— А кто это сказывал? А вы
бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами.
Вот, бают, тысячи душ, а поди-тка сосчитай, а и ничего не начтешь! Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.
— Да мы
вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость, как
бы они были живые и как
бы вы их мне продали.
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь
вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал
бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
— А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я
бы за них что ни дай взял
бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так
вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
А!
вот он, Степан Пробка,
вот тот богатырь, что в гвардию годился
бы!
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю по дружбе,
вот мы все здесь твои друзья,
вот и его превосходительство здесь, — я
бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
Вы не поверите, ваше превосходительство, как мы друг к другу привязаны, то есть, просто если
бы вы сказали,
вот, я тут стою, а вы
бы сказали: «Ноздрев! скажи по совести, кто тебе дороже, отец родной или Чичиков?» — скажу: «Чичиков», ей-богу…
Бедная Софья Ивановна не знала совершенно, что ей делать. Она чувствовала сама, между каких сильных огней себя поставила.
Вот тебе и похвасталась! Она
бы готова была исколоть за это иголками глупый язык.
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что
бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю.
Вот уже во второй раз я все слышу про эти мертвые души; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь, — говорит Коробочка, — я не знаю, говорит, что мне делать. Заставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего не знаю…» Так
вот происшествия! Но только если
бы вы могли сколько-нибудь себе представить, как я вся перетревожилась.
Если
бы не ваша благосклонность и дружба…
вот уже, точно, на краю погибели… куда ж?
Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» — и
вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и
вот он теперь и пробирается в Россию, будто
бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
Я думаю себе,
вот если
бы эдакую тетку иметь для дальнейших!
Ах, брат Чичиков, если
бы ты только увидал…
вот уж, точно, была
бы пища твоему сатирическому уму (почему у Чичикова был сатирический ум, это тоже неизвестно).
Хоть
бы заикнулся, беспутный, — а
вот теперь к последнему часу и пригнал! когда уж почти начеку: сесть
бы да и ехать, а? а ты
вот тут-то и напакостил, а? а?
И
вот те деньги, которые
бы поправили сколько-нибудь дело, идут на разные средства для приведения себя в забвенье.
Сохранить посреди каких
бы то ни было огорчений высокий покой, в котором вечно должен пребывать человек, —
вот что называл он умом!
Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось вослед за мыслью: выраженье лица, выраженье разговора, движенье рук, самые складки платья как
бы стремились в ту же сторону, и казалось, как
бы она сама
вот улетит вослед за собственными ее словами.
— Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина? Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также,
вот и говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты все
бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
— Я придумал
вот что. Теперь, покуда новые ревижские сказки не поданы, у помещиков больших имений наберется немало, наряду с душами живыми, отбывших и умерших… Так, если, например, ваше превосходительство передадите мне их в таком виде, как
бы они были живые, с совершением купчей крепости, я
бы тогда эту крепость представил старику, и он, как ни вертись, а наследство
бы мне отдал.
—
Вот как
бы догадались было, Павел Иванович, — сказал Селифан, оборотившись с козел, — чтобы выпросить у Андрея Ивановича другого коня, в обмен на чубарого; он
бы, по дружественному расположению к вам, не отказал
бы, а это конь-с, право, подлец-лошадь и помеха.
—
Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет не поднялся <
бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите,
вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
— Да уж в работниках не будете иметь недостатку. У нас целые деревни пойдут в работы: бесхлебье такое, что и не запомним. Уж
вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили
бы верою вам, ей-богу, отслужили. У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите принять в последний раз.
— А уж у нас, в нашей губернии… Вы не можете себе представить, что они говорят обо мне. Они меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если
бы жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь
вот как!
— Я начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя душевная спячка. Ты просто заснул, и заснул не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений и ощущений.
Вот я совершенно напротив. Я
бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу все, что ни случается.
— Почтеннейший, я так был занят, что, ей-ей, нет времени. — Он поглядел по сторонам, как
бы от объясненья улизнуть, и увидел входящего в лавку Муразова. — Афанасий Васильевич! Ах, боже мой! — сказал Чичиков. —
Вот приятное столкновение!
«Нет, — подумал Чичиков, — ты-то не много сделаешь толку с десятью миллионами. А
вот если б мне десять миллионов, я
бы, точно, кое-что сделал».
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели
бы послужить, как говорите сами, так
вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
«А мне пусть их все передерутся, — думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его —
вот и все». Он стал думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если
бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!»
— Да
вот хоть
бы по делу Дерпенникова. [Ранее: Тентетникова.]