Неточные совпадения
Никто не
скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как
то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю и прятал в пазуху.
— То-то и есть, что если где замешалась чертовщина,
то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, — значительно
сказал человек с шишкою на лбу.
— Что ж, Параска, —
сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей дочери, — может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и
того… чтобы и паслись на одной траве! Что? по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал,
тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга:
сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех
тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать,
то не будет и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения,
сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! — продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
Но главное в рассказах деда было
то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни
скажет,
то именно так и было.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами,
то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!»
Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Румяна и бела собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу, что
та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день
сказала суровая мачеха.
—
Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на
том свете толкали черти!..
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и не сатана, —
сказал писарь. — Если оно,
то есть
то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение,
то это верный знак, что не черт.
— Вот что! —
сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не
то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь —
ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! —
сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на
том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
«Уже, добродейство, будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно
сказать,
того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно
сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то у меня есть, да
того, чем бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
Однако ж если
сказать правду,
то в колядках и слова нет про Коляду.
Если бы кум не
сказал этого,
то Чуб, верно бы, решился остаться, но теперь его как будто что-то дергало идти наперекор.
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что
сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало
то, что он сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
— Стой, кум! мы, кажется, не туда идем, —
сказал, немного отошедши, Чуб, — я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону, не найдешь ли дороги; а я
тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!
— Ты? —
сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана. — Посмотрю я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу. Разве принесешь
те самые, которые носит царица.
Черт между
тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и
сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить,
то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.
— А, Вакула, ты тут! здравствуй! —
сказала красавица с
той же самой усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума. — Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? достань черевики, выйду замуж! — И, засмеявшись, убежала с толпою.
— Прощайте, братцы! — кричал в ответ кузнец. — Даст Бог, увидимся на
том свете; а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом!
Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!
— Ты, говорят, не во гнев будь сказано… —
сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об этом речь не для
того, чтобы тебе нанесть какую обиду, — приходишься немного сродни черту.
— У вас кочерга, видно, железная! —
сказал после небольшого молчания ткач, почесывая спину. — Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу, дала пивкопы, —
та ничего… не больно.
— А ты думал кто? —
сказал Чуб, усмехаясь. — Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, — если не кабан,
то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.
— А вы не познали? —
сказал кузнец, — это я, Вакула, кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку,
то прогостили, дай Боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо вашей кибитки!
— А! —
сказал тот же запорожец, — это
тот самый кузнец, который малюет важно. Здорово, земляк, зачем тебя Бог принес?
— Встань! —
сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки,
то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало, и
тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману,
сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился за шлагбаумом.
—
Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница! — отвечала ткачиха, — нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как
то, что ты была сейчас у шинкарки.
— Погляди, какие я тебе принес черевики! —
сказал Вакула, —
те самые, которые носит царица.
— Мы слышим крики, и кажется, с
той стороны, — разом
сказали хлопцы, указывая на кладбище.
— А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе
скажу, что я давно уже вышел из
тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею… Умею никому и ответа не давать в
том, что делаю.
— Думай себе что хочешь, —
сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию,
то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал
сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без
того не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
— Слушай, я выпущу тебя; но если ты меня обманываешь, —
сказала Катерина, остановившись пред дверью, — и, вместо
того чтобы покаяться, станешь опять братом черту?
— Слушай, жена моя! —
сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не будет. Не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в
том, ни в этом свете. Тяжело будет гнить моим костям в сырой земле; а еще тяжелее будет душе моей.
Гость начал рассказывать между
тем, как пан Данило, в час откровенной беседы,
сказал ему: «Гляди, брат Копрян: когда волею Божией не будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою…»
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему
того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «Пойдем, брат, ловить пашу!» —
сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
«Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! —
сказал Бог. — Пусть будет все так, как ты
сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!» И
то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю…»
Да вот лучше: когда увидите на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба в зеленой юбке (он, не мешает
сказать, ведет жизнь холостую),
то это его двор.
Когда был он еще Ванюшею,
то обучался в гадячском поветовом училище, и надобно
сказать, что был преблагонравный и престарательный мальчик.
Минуту спустя дверь отворилась, и вошел, или, лучше
сказать, влез толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его неподвижно покоилась на короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось, и с виду он принадлежал к числу
тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
— На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! — закричал толстый хозяин, и
тот же самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. —
Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
— Я вам
скажу, — продолжал все так же своему соседу Иван Иванович, показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория Григорьевича, — что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по пятидесяти копеек за штуку. И
то еще не хотел брать.
— Я,
то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны! —
сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен
тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу.
— Не спрашивай, —
сказал он, завертываясь еще крепче, — не спрашивай, Остап; не
то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего
сказать, хитрая была бестия, дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.
Что ж бы, вы думали, такое там было? ну, по малой мере, подумавши, хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно
сказать, что такое. Плюнул дед, кинул котел и руки после
того вымыл.