Неточные совпадения
За что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей-богу,
не умею
сказать.
И то
сказать, что люди были вовсе
не простого десятка,
не какие-нибудь мужики хуторянские.
— Вишь, как ругается! —
сказал парубок, вытаращив на нее глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, — и язык у нее, у столетней ведьмы,
не заболит выговорить эти слова.
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало
не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что
скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Нет, это
не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга:
сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать, то
не будет и пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину сладостные приношения,
сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! — продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
— Бьюсь об заклад, если это сделано
не хитрейшими руками из всего Евина рода! —
сказал попович, принимаясь за товченички и подвигая другою рукою варенички. — Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.
—
Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и
не допрошусь истории про эту проклятую свитку.
Продавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и
сказал с спокойным видом,
не останавливаясь и
не выпуская из рук узды...
— Добре! от добре! —
сказал Солопий, хлопнув руками. — Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что думать: годится или
не годится так — сегодня свадьбу, да и концы в воду!
Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда
не лгал, и что, бывало, ни
скажет, то именно так и было.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!»
Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Скажи ему, что и свадьбу готовят, только
не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок.
«Нет,
не видать тебе золота, покамест
не достанешь крови человеческой!» —
сказала ведьма и подвела к нему дитя лет шести, накрытое белою простынею, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову.
Куда ушла она, никто
не мог
сказать.
Я знаю это по себе: иной раз
не послушала бы тебя, а
скажешь слово — и невольно делаю, что тебе хочется.
— Я помню будто сквозь сон, —
сказала Ганна,
не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот.
— Как тебе
не стыдно! —
сказала Ганна по окончании его речи. — Ты лжешь; ты обманываешь меня; ты меня
не любишь; я никогда
не поверю, чтобы ты меня любил!
— Вот это дело! —
сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. — Мне все кажется тошно, когда
не удается погулять порядком и настроить штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку или люльку; словом,
не козак, да и только.
— Что за дурни, прости господи, эти немцы! —
сказал голова. — Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту,
не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
— Что-то как старость придет!.. — ворчал Каленик, ложась на лавку. — Добро бы, еще
сказать, пьян; так нет же,
не пьян. Ей-богу,
не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
—
Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты
не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что
не ударилась головою об железный крюк. Разве я
не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
— Да, я вижу, что это ты! —
сказал голова, очнувшись. — Что
скажешь, пан писарь,
не шельма этот проклятый сорвиголова?
— Это проворная, видно, птица! —
сказал винокур, которого щеки в продолжение всего этого разговора беспрерывно заряжались дымом, как осадная пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. — Эдакого человека
не худо, на всякий случай, и при виннице держать; а еще лучше повесить на верхушке дуба вместо паникадила.
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и
не сатана, —
сказал писарь. — Если оно, то есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак, что
не черт.
Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в остолбенении голову. «Нет, тут
не на шутку сатана вмешался», — думал он, сильно почесывая свою макушку.
— Нет, я
не хочу быть вороном! —
сказала девушка, изнемогая от усталости. — Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!
— Вот что! —
сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться!
не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! —
сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Покойный дед, надобно вам
сказать, был
не из простых в свое время козаков.
Вискряк
не Вискряк, Мотузочка
не Мотузочка, Голопуцек
не Голупуцек…знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе деда и
сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице.
— Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы! —
сказал он, хлопнув по рукам их, — эй,
не выдайте!
не поспите одной ночи, век
не забуду вашей дружбы!
Чумаки долго думали, подперши батогами подбородки свои, крутили головами и
сказали, что
не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил черт.
—
Сказавши это, шинкарь ушел в свою конуру и
не хотел больше говорить ни слова.
«Уже, добродейство, будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно
сказать, того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем
не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно
сказать, и себя
не забыть, да и вас
не обидеть, — люлька-то у меня есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма [
Не имеется.
Сказавши это и отдохнувши немного, дед достал коня и уже
не останавливался ни днем, ни ночью, пока
не доехал до места и
не отдал грамоты самой царице.
Прошлый год, так как-то около лета, да чуть ли
не на самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно вам
сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай Бог им здоровья,
не забывают старика.
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что
сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно этого захотел и сделал-таки
не так, как ему советовали.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и
сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «
Не хочу, —
сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Стой, кум! мы, кажется,
не туда идем, —
сказал, немного отошедши, Чуб, — я
не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону,
не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге!
Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!
Черт между тем
не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и
сказал напрямик, что если она
не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.
Не успел голова это
сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка.
— А, Вакула, ты тут! здравствуй! —
сказала красавица с той же самой усмешкой, которая чуть
не сводила Вакулу с ума. — Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? достань черевики, выйду замуж! — И, засмеявшись, убежала с толпою.
— Прощайте, братцы! — кричал в ответ кузнец. — Даст Бог, увидимся на том свете; а на этом уже
не гулять нам вместе. Прощайте,
не поминайте лихом!
Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен,
не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!
— Ты, говорят,
не во гнев будь сказано… —
сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об этом речь
не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, — приходишься немного сродни черту.
— Сделай милость, человек добрый,
не откажи! — наступал кузнец, — свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена или иного прочего, в случае потребности… как обыкновенно между добрыми людьми водится…
не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно
сказать, попасть к нему на дорогу?
Мороз подрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев,
не знал он, что делать; уже хотел перекреститься… Но черт, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо,
сказал...
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, —
сказал он, стаскивая его за хвост на землю, — будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец,
не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения.
— Постойте, —
сказала одна из них, — кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие страшные мешки! Он
не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! целые праздники можно объедаться.
— Слава богу, мы
не совсем еще без ума, —
сказал кум, — черт ли бы принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света.