Неточные совпадения
— Вот потому двадцать годов и стою
там на посту,
а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю.
Бывал
там и
А. П. Чехов, и его брат, художник Николай, и И. Левитан, — словом, весь наш небольшой кружок «начинающих» и не всегда вкусно сытых молодых будущих…
Сухаревский торговец покупал
там, где несчастье в доме, когда все нипочем; или он «укупит» у не знающего цену нуждающегося человека, или из-под полы «товарца» приобретет,
а этот «товарец» иногда дымом поджога пахнет, иногда и кровью облит,
а уж слезами горькими — всегда.
А какие
там типы были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху в балаганы на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у одного хозяина. Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч,
а из почтения — Макариевич.
В известный день его приглашают на «мельницу» поиграть в банк — другой игры на «мельницах» не было, —
а к известному часу
там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.
— Что еще
там? — раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном сюртуке,
а следом за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам.
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре,
а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене
там,
а я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только что с почты — и говорит...
— Войдешь в ворота,
там шланбой, занавеска красная. Войдешь, откроется форточка…
А потом мне гривенник сунешь или дашь глотнуть из бутылки.
В старину Дмитровка носила еще название Клубной улицы — на ней помещались три клуба: Английский клуб в доме Муравьева,
там же Дворянский, потом переехавший в дом Благородного собрания; затем в дом Муравьева переехал Приказчичий клуб,
а в дом Мятлева — Купеческий. Барские палаты были заняты купечеством, и барский тон сменился купеческим, как и изысканный французский стол перешел на старинные русские кушанья.
Все пьяным-пьяно, все гудит, поет, ругается… Только в левом углу за буфетом тише —
там идет игра в ремешок, в наперсток… И никогда еще никто в эти игры не выигрывал у шулеров,
а все-таки по пьяному делу играют… Уж очень просто.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На месте будок и «Афонькина кабака» вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье»,
а непроездная площадь и улицы были замощены.
Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье — только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев,
а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами.
«Природное» барство проелось в «Эрмитаже», и выскочкам такую марку удержать было трудно, да и доходы с войной прекратились,
а барские замашки остались. Чтоб прокатиться на лихаче от «Эрмитажа» до «Яра» да
там, после эрмитажных деликатесов, поужинать с цыганками, венгерками и хористками Анны Захаровны — ежели кто по рубашечной части, — надо тысячи три солдат полураздеть: нитки гнилые, бухарка, рубаха-недомерок…
— Вер-рно! Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный, так уж нагляделись… И какие
там миазмы, и сколько их… Заглянешь в бочку — так они кишмя кишат… Так и ползают по солонине…
А уж насчет бахтериев — так и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые… Так и шмыгают, того и гляди наступишь.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали,
а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали,
а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что
там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали,
а за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила,
а пристав и цепи унес куда-то.
И карабкается такой замороженный дядя в обледенелых сапогах по обледенелым ступеням лестницы на пылающую крышу и проделывает
там самые головоломные акробатические упражнения: иногда ежась на стремнине карниза от наступающего огня и в ожидании спасательной лестницы, половиной тела жмется к стене,
а другая висит над бездной…
А все-таки Филиппов был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно деньги нажить. У него была своеобразная честность.
Там, где другие булочники и за грех не считали мошенничеством деньги наживать, Филиппов поступал иначе.
— Уж
там запишут или не запишут ваши имена,
а вот что Пушкин верно сказал, так это...
В письме к
А. С. Пушкину в 1831 году: «…я бываю иногда — угадайте где? В Английском клубе! Вы мне говорили, что Вам пришлось бывать
там;
а я бы Вас встречал
там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колонн, в тени прекрасных деревьев…»
Роскошь поразительная. Тишина мертвая — кроме «инфернальной», где кипела азартная игра на наличные: в начале этого века среди членов клуба появились богатые купцы,
а где купец,
там денежки на стол.
Назывался он не в насмешку над заседавшими
там старичками,
а потому, что
там велась слишком мелкая игра, и играющие, как умные детки, молчали наравне с мундирными портретами по стенам.
А чуть кто-нибудь возвышал голос в карточном споре, поднимались удивленные головы, раздавалось повелительное «тс», и все смолкало.
К шести часам в такие праздники обжорства Английский клуб был полон. Старики, молодежь, мундиры, фраки… Стоят кучками, ходят, разговаривают, битком набита ближайшая к большой гостиной «говорильня».
А двери в большую гостиную затворены:
там готовится огромный стол с выпивкой и закуской…
Теперь
там асфальтовые мостовые,
а о свадебных каретах, вероятно, и памяти уж не осталось.
Нижний этаж
там снял содержатель зверинца, известный укротитель Крейцберг, увековеченный стихами П. Вейнберга,
а верхний продолжал стоять с разбитыми рамами и прогнившей крышей.
Такова легенда, ходившая об этих домах. Вслед за зверинцем, еще в не отделанных залах дома Гурьева, в бельэтаже, открылся танцкласс. И сейчас еще живы москвичи, отплясывавшие
там в ободранных залах в то время, когда над танцующими носились голуби и воробьи,
а в капителях колонн из птичьих гнезд торчали солома и тряпки.
— И не просите, не буду. Когда-нибудь,
там, после…
А теперь сами видите, владыке не подобает.
—
А вот что, ты уж мне, Иван Федорыч, фунтик маслица,
там какое-то финляндское есть…
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и бытописателем,
а мне и на ум не приходило хоть словом обмолвиться о банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань; встречался
там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал при другой обстановке.
А ведь в Москве было шестьдесят самых разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
Там, среди стариков, местных жителей, я не раз слыхал это слово,
а слово это было...
В «дворянских» отделениях был кейф, отдых, стрижка, бритье, срезание мозолей, ставка банок и даже дерганье зубов,
а «простонародные» бани являлись, можно безошибочно сказать, «поликлиникой», где лечились всякие болезни. Медиками были фельдшера, цирюльники, бабки-костоправки,
а парильщики и
там и тут заменяли массажисток еще в те времена, когда и слова этого не слыхали.
— Что? Московским архитекторам строить бани?
А почему Хлудовы этого не сделали? Почему они выписали из Вены строителя… Эйбушиц, кажется?
А он вовсе не из крупных архитекторов…
Там есть знаменитости покрупней. С московскими архитекторами я и работать не буду. Надо создать нечто новое, великое, слить Восток и Запад в этом дворце!..
В задних двух залах стояли хорошие бильярды, где собирались лучшие московские игроки и, конечно, шулера,
а наверху были «саврасенковские нумера», куда приходили парочки с бульвара,
а шулера устраивали
там свои «мельницы», куда завлекали из бильярдной игроков и обыгрывали их наверняка.
— Ишь когда его забрало… Я четверть часа сижу здесь,
а был уж он
там… Аки лев рыкающий в пустыне Ливийской. Всех запарит! — обращается ко мне из ванны рядом бритый старичок с начесанными к щекам седыми вихорками волос.
Единственный трактир «Саратов» был исключением:
там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов, не брали с половых,
а до самого закрытия трактира платили и половым и мальчикам по три рубля в месяц.
Еще задолго до 1905 года уютные и сокровенные от надзора полиции кабинеты «Голубятни» служили местом сходок и встреч тогдашних революционеров,
а в 1905 году
там бывали огромные митинги.
А. Т. Зверев имел два трактира — один в Гавриковом переулке «Хлебная биржа».
Там заседали оптовики-миллионеры, державшие в руках все хлебное дело, и
там делались все крупные сделки за чайком. Это был самый тихий трактир. Даже голосов не слышно. Солидные купцы делают сделки с уха на ухо, разве иногда прозвучит...
Ранее, до «Щербаков», актерским трактиром был трактир Барсова в доме Бронникова, на углу Большой Дмитровки и Охотного ряда.
Там существовал знаменитый Колонный зал, в нем-то собирались вышеупомянутые актеры и писатели, впоследствии перешедшие в «Щербаки», так как трактир Барсова закрылся,
а его помещение было занято Артистическим кружком, и актеры, день проводившие в «Щербаках», вечером бывали в Кружке.
В квартире номер сорок пять во дворе жил хранитель дома с незапамятных времен. Это был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя В.
А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным не то вестовым, не то исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что бы
там ни делалось, не совала своего носа.
Здесь они срывали с себя лохмотья и, выпарившись, уже облеченные во все чистенькое,
там же за пятак остригшись, шли в трактир Косоурова рядом с банями,
а оттуда, в сопровождении трезвых товарищей, уже ночью исчезали в воротах «крепости».