Перевели Пентефрия к фараонову двору и самую
что ни на есть высшую должность дали ему: после фараона он самым что ни есть первым человеком в стране стал, а Иосиф Прекрасный сделался его первым помощником в делах управления страной. Штюрмер стал председателем совета министров, а Гурлянд его вторым «я». Арсений же Гуров, конечно, растаял и исчез со страниц «Новостей дня».
Неточные совпадения
—
Что делать? А вот сперва
выпить хорошего вина, а потом оно и покажет,
что делать… А дело-то простое. Сейчас едем ко мне
на хутор: там у меня такой третьегодняшний самодав — пальчики оближешь! Да и старые вина
есть первосортные, — отец сам давит… Вот уж выморозки так выморозки — ум проглотишь!
Ни у Соколова,
ни у Меркуловского ничего подобного!
Через час мы
были в Новочеркасске, у подъезда «Европейской гостиницы», где я приказал приготовить номер, а сам прямо с коня отправился в ближайший магазин, купил пиджачную пару, морскую накидку, фуражку и белье. Калмык с лошадьми ждал меня
на улице и
на все вопросы любопытных не отвечал
ни слова, притворяясь,
что не понимает. Вымуштрованный денщик
был — и с понятием!
Дня через три вдруг я вижу в этой газете заметку «Средство от холеры» — по цензурным условиям
ни о Донской области,
ни о корреспонденте «Русских ведомостей» не упоминалось, а
было напечатано,
что «редактор журнала „Спорт“ В.А. Гиляровский заболел холерой и вылечился калмыцким средством:
на лошади сделал десять верст галопа по скаковому кругу — и болезнь как рукой сняло».
Это
было после обеда. Слон зашагал по Большой Пресне, к великому ужасу обывателей и шумной радости мальчишек и бежавшей за ним толпы. Случилось это совершенно неожиданно и в отсутствие его друга сторожа. Другие сторожа и охочие люди из толпы старались, забегая вперед, вернуть его обратно, но слон, не обращая внимания
ни на что, мирно шагал, иногда
на минуту останавливаясь, поднимал хобот и трубил, пугая старух, смотревших в окна.
Что, кроме анекдота, могло явиться в печати под «пятой» правительства, боявшегося даже намека, и какая могла
быть печать, если газеты и журналы разрешались только тем,
на кого твердо надеялось правительство, уверенное в том,
что оно разрешает только тому право
на издание, у кого и мысли о каком-нибудь неугодном властям намеке в голову прийти не могло, и разве такой издатель в свою газету и журнал мог пригласить редактора, который
был бы способен пропустить какой бы то
ни было намек?
— Ах, забияка! Вот я тебя! — и стучит в стекло пальцем
на воробья, который синичку клюнул… Затем идет в кабинет и работает. Перед обедом выходит в лес гулять, и за ним три его любимые собаки: Бутылка, Стакан и огромная мохнатая Рюмка, которые
были приучены так,
что ни на одну птицу не бросались; а после обеда спит до девяти часов.
— Попробуем что-нибудь сделать; здесь проездом Суворин, я сегодня его увижу и попрошу, чтоб он записал тебя мне в помощники по Москве и выхлопотал тебе корреспондентский билет, ему
ни в
чем не откажут, ты же наш сотрудник притом. Тогда ты
будешь писать в «Русские ведомости», а мне поможешь для «Нового времени» в Нижнем
на выставке.
Шли дни. Разговор — по всей Москве, а в московских газетах
ни строчки об этом ужасном факте. Ко мне зашел сотрудник одной газеты, человек весьма обделистый, и начал
напевать о том,
что я напрасно обидел фирму,
что из провинции торговцы наотрез отказываются брать их чай и даже присылают его обратно. Он мне открыто предложил взять взятку наличными деньгами и, кроме того, принять
на несколько тысяч объявлений для газеты.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит в бочке,
что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в
чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины.
Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в
чем никакого прибытку не
было!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох,
что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, //
Что ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А
на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!