Неточные совпадения
Два раза в неделю, по средам и пятницам,
с 9
часов утра до 2
часов дня, а по понедельникам и четвергам
с 4
часов вечера до 6
часов отец Оську обучал.
Булькнули якоря на расшиве… Мы распряглись, отхлестнули чебурки лямочные и отдыхали. А недалеко от берега два костра пылали и два котла кипятились. Кашевар
часа за два раньше на завозне прибыл и ужин варил. Водолив приплыл
с хлебом
с расшивы.
В восемь
часов утра Вольский вошел, как всегда, в казарму, где рота уже выстроилась
с ружьями перед выходом на ученье.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти
часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по
часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в лавочку и трактир, покупал «на две чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем
с черным хлебом.
Орлову платил по пяти рублей в случае нашей победы, а меня угощал, верил в долг деньги и подарил недорогие,
с себя, серебряные
часы, когда на мостике, близ фабрики Корзинкина, главный боец той стороны знаменитый в то время Ванька Гарный во главе своих начал гнать наших
с моста, и мне удалось сбить его
с ног.
И
с каким же удовольствием я через
час ужинал горячими щами и кашей
с поджаренным салом! А наутро уж тер шваброй коридоры и гимнастическую залу, которую оставили за мной на постоянную уборку…
—
С лета. Упали как-то, ну и стали. А ты понимаешь в часах-то?
Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье
с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу. Метель утихла. Небо звездное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные
часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…
Проезжая деревню, где я чинил
часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил половик, я отказался войти. Всю дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй половине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками
с картофелем на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: «Прощавай!»
— Здесь все друг другу чужие, пока не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая,
часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда…
С голоду да
с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
— Так вот и работай
с ним…
Часа три работы в день… И здоров будешь, работа на дворе, а то в казарме пропадешь.
Было пять
часов вечера. Я сидел рядом
с Иванычем и держал его горячую руку, что ему было приятно. Он молчал уже несколько дней.
В Казань пришел пароход в 9
часов. Отходит в 3
часа. Я в город на время остановки. Закусив в дешевом трактире, пошел обозревать достопримечательности, не имея никакого дальнейшего плана. В кармане у меня был кошелек
с деньгами, на мне новая поддевка и красная рубаха, и я чувствовал себя превеликолепно. Иду по какому-то переулку и вдруг услышал отчаянный крик нескольких голосов...
Поезд отходил в два
часа дня, но эшелон
с 12 уже сидел в товарных вагонах и распевал песни. Среди провожающих было много немцев-колонистов, и к
часу собралась вся труппа провожать меня: нарочно репетицию отложили. Все
с пакетами,
с корзинами. Старик Фофанов прислал оплетенную огромную бутыль, еще в старину привезенную им из Индии, наполненную теперь его домашней вишневкой.
Я скоро овладеваю собой, привыкаю к высоте и через какие-нибудь четверть
часа стою внизу и задираю голову на отвесную желтую стену,
с которой мы спустились.
Нервы были подняты, ночь мы не спали, в четыре
часа пришел дежурный
с докладом, что кашица готова и люди завтракают, и в пять, когда все еще спали, эшелон двинулся дальше. Дорогой Архальский все время оглядывался — вот-вот погоня. Но, конечно, никакой погони не было.
Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо убитому волнами; и
часа через два-три наткнулись на бивак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и играла в карты, в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего
с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло...
— А я хотел телеграмму дать в поезд. Думал, не случилось ли что… Или, может быть, проспал… Все искали… Ведь мы здесь
с 12
часов. Через
час еще наш поезд.
Закупив закусок, сластей и бутылку автандиловского розоватого кахетинского, я в 8
часов вечера был в «Скворцовых нумерах», в крошечной комнате
с одним окном, где уже за только что поданным самоваром сидела Дубровина и ее подруга, начинающая артистка Бронская. Обрадовались, что я свои именины справляю у них, а когда я развязал кулек, то уж радости и конца не было. Пили, ели, наслаждались и даже по глотку вина выпили, хотя оно не понравилось.
Полиция разогнала народ со двора, явилась карета
с завешенными стеклами, и в один момент тело Скобелева было увезено к Дюссо, а в 12
часов дня в комнатах, украшенных цветами и пальмами, высшие московские власти уже присутствовали на панихиде.
…28 июня мы небольшой компанией ужинали у Лентовского в его большом садовом кабинете. На турецком диване мертвецки спал трагик Анатолий Любский, напившийся
с горя. В три
часа с почтовым поездом он должен был уехать в Курск на гастроли, взял билет, да засиделся в буфете, и поезд ушел без него. Он прямо
с вокзала приехал к Лентовскому, напился вдребезги и уснул на диване.
Публика узнала о существовании этого места из афиш в сентябре 1882 года, объявивших, что «воздухоплаватель Берт сегодня 3 сентября в 7
часов вечера совершит полет на воздушном шаре
с пустопорожнего места Мошнина в Каретном ряду. За вход 30 копеек, сидячее место — 1 рубль».
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом
с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные
часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Осип. Да так. Бог
с ними со всеми! Погуляли здесь два денька — ну и довольно. Что
с ними долго связываться? Плюньте на них! не ровен
час, какой-нибудь другой наедет… ей-богу, Иван Александрович! А лошади тут славные — так бы закатили!..
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый
час дожидаемся, а все ты
с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.
— Не то еще услышите, // Как до утра пробудете: // Отсюда версты три // Есть дьякон… тоже
с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе //
Час целый откликается… // Такие жеребцы!..
Милон(
с нетерпением). И ты не изъявила ей тот же
час совершенного презрения?..