Неточные совпадения
Учиться читать я начал лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я помню и сейчас до мелочей. Каждая буква была с рисунком во
всю страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда написано было «аз») — апельсины. Стоит малый в поддевке с лотком апельсинов
на голове. Буки — торговец блинами, Веди — ветчина, мужик с окороком, и т.д.
На некоторых страницах три буквы
на одной. Например...
— Анафеме предали! Не анафеме, а памятник ему поставить надо! И дождемся, будет памятник! И не
один еще Стенька Разин, будет их много, в каждой деревне свой Стенька Разин найдется, в каждой казачьей станице сыщется, — а
на Волге сколько их! Только надо, чтобы их еще больше было, надо потом слить их — да и ахнуть! Вот только тогда-то
все ненужное к черту полетит!
Когда он успел туда прыгнуть, я и не видал. А медведя не было, только виднелась громадная яма в снегу, из которой шел легкий пар, и показалась спина и голова Китаева. Разбросали снег, Китаев и лесник вытащили громадного зверя, в нем было, как сразу определил Китаев, и оказалось верно, — шестнадцать пудов. Обе пули попали в сердце. Меня поздравляли, целовали, дивились
на меня мужики, а я
все еще не верил, что именно я,
один я, убил медведя!
— Бились со мной, бились
на всех кораблях и присудили меня послать к Фофану
на усмирение.
Одного имени Фофана
все, и офицеры и матросы, боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал, и в Ледовитом океане за китом плавал. Такого зверя, как Фофан, отродясь
на свете не бывало: драл собственноручно, меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады
на своем корабле устраивал.
Представление это было
всего только
один раз, и гимназистов было человек десять, попавших
на «Максемьяна» только благодаря тому, что они были или дети, или знакомые гарнизонных офицеров.
Этот разговор я слышал еще накануне, после ужина. Путина, в которую я попал, была случайная. Только
один на всей Волге старый «хозяин» Пантелей из-за Утки-Майны водил суда народом, по старинке.
Я сидел
один на носу парохода и смотрел
на каждое еще так недавно исшаганное местечко, вспоминал всякую мелочь, и
все время неотступно меня преследовала песня бурлацкая...
С упорством черного пуделя я добивался во время путины,
на переменах и ночевках у
всех бурлаков — откуда взялся этот черный пудель. Никто не знал.
Один ответ...
Остановился и думаю:
на поверку опоздал,
все равно, до утра уж, ответ
один.
На другой день во время большой перемены меня позвал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы
на турнике и
на трапеции, и
на параллельных брусьях; особенно поразило
всех, что я поднимался
на лестницу, притягиваясь
на одной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище...
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил половик, я отказался войти.
Всю дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил.
На второй половине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем
на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только
одно слово: «Прощавай!»
Понемногу
все поднялись, поодиночке друг за другом спустились вниз, умывались
на ходу, набирая в рот воды и разливая по полу, чтобы для порядка в
одном месте не мочить, затем поднимались по лестнице в казарму, утирались кто подолом рубахи, кто грязным кафтаном.
Помню
одну поездку к Подкопаеву в конце октября. Пятьдесят верст от станицы Великокняжеской, раз только переменив лошадей
на Пишванском зимовнике и час пробыв
на Михайловском, мы отмахали в пять часов по «ременной», гладко укатанной дороге. Даже пыли не было —
всю ее ветрами выдуло и унесло куда-то. Степь бурая, особенно юртовая,
все выбито, вытоптано, даже от бурьяна остались только огрызки стебля. Иногда только зеленеют оазисы сладкого корня, травы, которую лошади не едят.
Вот еще степной ужас, особенно опасный в летние жары, когда трава высохла до излома и довольно
одной искры, чтобы степь вспыхнула и пламя
на десятки верст неслось огненной стеной
все сильнее и неотразимее, потому что при пожаре всегда начинается ураган. При первом запахе дыма табуны начинают в тревоге метаться и мчатся очертя голову от огня. Летит и птица. Бежит всякий зверь: и заяц, и волк, и лошадь —
все в общей куче.
Рассказал мне Николин, как в самом начале выбирали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому жизнь не дорога,
всех готовых идти
на верную смерть, да еще предупредили, что ни
один охотник-пластун родины своей не увидит. Много их перебили за войну, а все-таки охотники находились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов им за отличие больше дают.
Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо убитому волнами; и часа через два-три наткнулись
на бивак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и играла в карты, в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас,
все ошалели, шарахнулись, а
один бросился бежать и заорал во
все горло...
Но вот показались дымки,
все ближе и ближе пароходы,
один становится боком, видим
на палубе народ, другой пароход немного подальше также становится к нам бортом.
Я пользовался общей любовью и, конечно, никогда ни с кем не ссорился, кроме единственного случая за
все время, когда
одного франта резонера, пытавшегося совратить с пути молоденькую актрису, я отвел в сторону и прочитал ему такую нотацию, с некоторым обещанием, что
на другой день он не явился в театр, послал отказ и уехал из Пензы.
Трудный был этот год, год моей первой ученической работы.
На мне лежала обязанность вести хронику происшествий, — должен знать
все, что случилось в городе и окрестностях, и не прозевать ни
одного убийства, ни
одного большого пожара или крушения поезда. У меня везде были знакомства, свои люди, сообщавшие мне
все, что случилось: сторожа
на вокзалах, писцы в полиции, обитатели трущоб.
Всем, конечно, я платил. Целые дни
на выставке я проводил, потому что здесь узнаешь
все городские новости.
Смутно помнится после ужасов Кукуевки
все то, что в другое время не забылось бы. Единственное, что поразило меня
на веки вечные, так это столетний сад, какого я ни до, ни после никогда и нигде не видел, какого я и представить себе не мог.
Одно можно сказать: если Тургенев, описывая природу русских усадеб, был в этом неподражаемо велик — так это благодаря этому саду, в котором он вырос и которым он
весь проникся.
И
все это у меня выходило очень просто,
все уживалось как-то, несмотря
на то, что я состоял репортером «Московского листка», дружил с Пастуховым и его компанией. И в будущем так всегда было, я печатался одновременно в «Русской мысли» и в «Наблюдателе», в «Русских ведомостях» и «Новом времени»… И мне,
одному только мне, это не ставилось в вину, да я и сам не признавал в этом никакой вины, и даже разговоров об этом не было. Только как-то у Лаврова Сергей Андреевич Юрьев сказал мне...
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание
на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение
на всех разом, вдруг.
Вся группа должна переменить положение в
один миг ока. Звук изумления должен вырваться у
всех женщин разом, как будто из
одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть
весь эффект.
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу
на службе; ни
один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что
весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
И нарочно посмотрите
на детей: ни
одно из них не похоже
на Добчинского, но
все, даже девочка маленькая, как вылитый судья.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть
одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что
на сердце, то и
на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь
на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я
на вас
одних полагалась, как
на порядочного человека:
все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!