Неточные совпадения
Изображены на ней
были два мулата с бичами
в руках, и у каждого на сворке по огромному бульдогу.
И обращался Воронин с хористами, статистами и театральными рабочими, как Замбо и Квимбо с неграми, — затрещины сыпались направо и налево, и никто не возражал. Со мной, впрочем, он
был очень вежлив, потому что Андреев, отрекомендовав меня, сказал, что я служил
в цирке и
был учителем гимнастики
в полку, а я подтвердил это, умышленно при приветствии пожав ему
руку так, что он закричал от боли и, растирая пальцы, сказал...
Весь контракт
был сплетением юридических ухищрений, отдающих актера
в руки антрепренера без всякой ответственности с его стороны.
Вася зачихал, выругался… Его звали «чистоплюй»: он по десять раз
в день мыл
руки, а когда
пил водку, то последнюю каплю из рюмки обязательно выливал на ладонь и вытирал чистым платком.
В кармане у него всегда
были кусочки белой бумаги. Он никогда не возьмется за скобку двери иначе, как не обернув ее бумажкой. А тут такая пыль!
Пока Вася отряхивался, я смахнул пыль с сундука. Он
был белый, кожаный, с китайской надписью. Я и Вася, взявшись за медные ручки сундука, совершенно легкого, потащили его по лестнице, причем Вася обернул его ручку бумажкой и держал
руку на отлете, чтобы костюмом не коснуться ноши. За стеной, отделявшей от кладовки наши актерские номерки,
в испуге неистово лаяла Леберка, потревоженная неслыханным никогда грохотом. Я представил себе, как она лает, поджав свой «прут», как называют охотники хвост у понтера.
И
было на что рассердиться —
в 1851 году Н. X. Рыбаков удачно дебютировал
в «Гамлете» и «Уголино» на сцене Малого театра. Канцелярская переписка о приеме
в штат затянулась на годы. Когда, наконец, последовало разрешение о принятии его на сцену, то Н. X. Рыбаков махнул
рукой: «Провались они, чиновники!»
Я вскочил и ошалел.
В двери кабинета стоял весь
в белом человек, подняв
руки кверху. Из-за его ладони мне не видно
было лица.
Старший сын, Жозя,
был с детства ненормальный и доставлял много страданий Анне Алексеевне. Ненормальность перешла
в буйное помешательство, и он умер во время одного припадка на
руках матери.
Мне не хотелось говорить с пьяным, и, к моему удивлению, кто-то из-под нар отозвал этого господина к себе. Через минуту он уже
пел, сжимая
в руках стакан с водкой...
глядя на нас жадным взором, — стоял
в одном нижнем белье и
в опорках положительно Аполлон Бельведерский. Он
был выше всех на голову, белые атлетические
руки, на мизинце огромный холеный ноготь, какие тогда носили великосветские франты.
С улыбкой сквозь красивые усы и бородку он крепко пожал мне
руку, сделал легкий поклон, щелкнул опорками пятку о пятку, как, по-видимому, привык делать
в сапогах со шпорами, и отрекомендовался: поручик Попов. Думаю, что это
был псевдоним. Уж очень он на меня свысока смотрел. Но когда мы
выпили по четвертому стаканчику, закусывая соленым огурцом, нарезанным на газете, с кусочками печенки, он захмелел, снизошел до меня и разговорился.
Оглядываюсь — Игнат. Он значительно смотрит на меня и кладет четыре пальца себе на губы. Жест для понимающего известный: молчи и слушай. И тотчас же запускает щепоть
в тавлинку, а
рукой тихо и коротко дергает меня за рукав. Это значит: выйди за мною. А сам, понюхав, зажав рот, громко шепчет: «Ну, зачихаю», — и выходит
в коридор. Я тоже заряжаю нос, закрываю ладонью, чтобы тоже не помешать будто бы чиханьем, и иду за Игнатом. Очень уж у него
были неспокойные глаза.
Во вьюке еще остались две такие винтовки
в чехлах.
В первый раз
в жизни я видел винчестер, и только через год с лишком много их попадало мне
в руки на войне — ими
были вооружены башибузуки.
Я вступил на зыбучий плетень без всякого признака перил. Мне жутко показалось идти впереди коня с кончиком повода
в руке. То ли дело, думалось, вести его под уздцы, все-таки не один идешь! Но
было понятно, что для этого удобства мост
был слишком узок, и я пошел самым обыкновенным шагом, не тихо и не скоро, так, как шел Ага, и ни разу не почувствовал, что повод натянулся: конь слишком знал свое дело и не мешал движению, будто его и нет, будто у меня один повод
в руках.
И вот, представьте себе, держа
в руках повод, который ни разу не натянула лошадь, справлявшаяся с осыпью лучше, чем нога человека, этот свободный повод
был моей поддержкой, и я чувствовал с ним себя покойным. Может
быть, потому, что
рукам дело
было? Правая с нагайкой — баланс, левая — поддержка.
Да оно и понятно — столько
было всего пережито и все так счастливо сходило с
рук, что я ровно ничего не боялся, а если пораздумать, то такая внезапная смерть, моментальная и
в красивой обстановке, куда лучше виселицы или расстрела на заднем дворе, а перед этим еще тюрьма.
Н. С. Песоцкий, взглянув на часы, взял меня под
руку. Мы свернули с главной аллеи,
в конце которой
был виден театр,
в глухую аллею.
Не плачьте над трупами павших борцов,
Погибших, с оружьем
в руках…
Не
пойте над ними надгробных стихов,
Слезой не скверните их прах.
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,
Отдайте им лучший почет.
Шагайте без страха по мертвым телам.
Несите их знамя вперед…
Кованой сталью звенели и звали к бою звенящие слова:
Несите их знамя вперед…
С врагом их под знаменем тех же идей
Ведите их
в бой… до конца…
Его стихотворение «Реквием»
было написано давно, долго ходило по
рукам, а потом как-то проскочило
в сборник-декламатор «Живая струна», но
в числе нескольких стихотворений
было запрещено для чтения на сцене.
Это
было началом его карьеры.
В заштатном городишке он вел себя важнее губернатора, даже жесты у своего прежнего Юпитера из Питера перенял: голову поднимет, подбородок, всегда плохо выбритый, выпятит, смотрит через плечо разговаривающего с ним, а пальцы правой
руки за бортом мундира держит.
— На днях, — сказала она, — я прочла «Хаджи-Мурата», и
в полном восторге, но самое сильное впечатление произвело на меня начало — описание репея. Ведь это первый цветок, который я захотела сорвать. Мне
было тогда четыре года. Он вырос как раз перед нашим окном, на старом кладбище. Я вылезла из окна,
в кровь исколола
руки, а все-таки сорвала.
Вот эта-то глухомань и
была для маленькой Маши ее детским садом, куда она вылезала из окна вровень с землей. Отец, бывало, на репетиции, мать хлопочет по хозяйству, а Машенька гуляет одна-одинешенька. Рвет единственные цветы — колючий репей и
в кровь
руки исколет. Большие ливни вымывают иногда кости.
— Взял у меня его, вытянул перед собой
руку с черепом, смотрит на него и каким-то не своим голосом сказал протяжно и жалостно: «Бедный Йорик!» Потом зарыл его
в землю, и больше разговоров об этом не
было.
Боль
была настолько сильна, что и прелесть окружающего перестала существовать для меня. А идти домой не могу — надо успокоиться. Шорох
в овраге — и из-под самой кручи передо мной вынырнул Дружок, язык высунул, с него каплет: собака потеет языком. Он ткнулся
в мою больную ногу и растянулся на траве. Боль напомнила мне первый вывих ровно шестьдесят лет назад
в задонских степях, когда табунщик-калмык, с железными
руками, приговаривал успокоительно...
От восторга тамбовские помещики, сплошь охотники и лихие наездники, даже ногами затопали, но гудевший зал замер
в один миг, когда Вольский вытянутыми
руками облокотился на спинку стула и легким, почти незаметным наклоном головы, скорее своими ясными глазами цвета северного моря дал знать, что желание публики он исполнит. Артист слегка поднял голову и чуть повернул влево, вглубь, откуда раздался первый голос: «Гамлета!
Быть или не
быть!»
Втискиваю голову
в чьи-то ноги на эстраде, поднимаюсь, упершись на
руках, вползаю между стоящих, потратив на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь, прижимаясь к стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у стены на обрубок, никем, должно
быть, не замеченный. Еще усилие — и я стою на нем, выше всех на голову.
Вот
в это-то время и познакомил нас, по моей просьбе, П. С. Коган.
Рука Блока
была горячая, влажная. Он крепко пожал мою.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Я даже думаю (берет его под
руку и отводит
в сторону),я даже думаю, не
было ли на меня какого-нибудь доноса.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле, кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только
рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что
в ней правда и что неправда.
Есть грязная гостиница, // Украшенная вывеской // (С большим носатым чайником // Поднос
в руках подносчика, // И маленькими чашками, // Как гусыня гусятами, // Тот чайник окружен), //
Есть лавки постоянные // Вподобие уездного // Гостиного двора…