Неточные совпадения
Лет тридцати, возвратившись из ссылки, я понял, что во многом мой отец
был прав, что он, по несчастию, оскорбительно хорошо знал людей. Но моя ли
была вина, что он и самую
истину проповедовал таким возмутительным образом для юного сердца. Его ум, охлажденный длинною жизнию в кругу людей испорченных, поставил его en garde [настороже (фр.).] противу всех, а равнодушное сердце не требовало примирения; он так и остался в враждебном отношении со всеми на свете.
О выборе не может
быть и речи; обуздать мысль труднее, чем всякую страсть, она влечет невольно; кто может ее затормозить чувством, мечтой, страхом последствий, тот и затормозит ее, но не все могут. У кого мысль берет верх, у того вопрос не о прилагаемости, не о том — легче или тяжеле
будет, тот ищет
истины и неумолимо, нелицеприятно проводит начала, как сен-симонисты некогда, как Прудон до сих пор.
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя о положении дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр
был удивлен, поражен страшными вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в печальной
истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
Как же мне
было признаться, как сказать Р. в январе, что я ошибся в августе, говоря ей о своей любви. Как она могла поверить в
истину моего рассказа — новая любовь
была бы понятнее, измена — проще. Как мог дальний образ отсутствующей вступить в борьбу с настоящим, как могла струя другой любви пройти через этот горн и выйти больше сознанной и сильной — все это я сам не понимал, а чувствовал, что все это правда.
Наконец сама Р., с неуловимой ловкостью ящерицы, ускользала от серьезных объяснений, она чуяла опасность, искала отгадки и в то же время отдаляла правду. Точно она предвидела, что мои слова раскроют страшные
истины, после которых все
будет кончено, и она обрывала речь там, где она становилась опасною.
Мне казалось мое дело так чисто и право, что я рассказал ему все, разумеется, не вступая в ненужные подробности. Старик слушал внимательно и часто смотрел мне в глаза. Оказалось, что он давнишний знакомый с княгиней и долею мог, стало
быть, сам поверить
истину моего рассказа.
Как не понять такую простую мысль, как, например, что «душа бессмертна, а что умирает одна личность», — мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом в его книге. Или еще более простую
истину, что безусловный дух
есть личность, сознающая себя через мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.
Лариса Дмитриевна, давно прошедшая этими «задами» пантеизма, сбивала его и, улыбаясь, показывала мне на него глазами. Она, разумеется,
была правее его, и я добросовестно ломал себе голову и досадовал, когда мой доктор торжественно смеялся. Споры эти занимали меня до того, что я с новым ожесточением принялся за Гегеля. Мученье моей неуверенности недолго продолжалось,
истина мелькнула перед глазами и стала становиться яснее и яснее; я склонился на сторону моей противницы, но не так, как она хотела.
Что такое
был теоретический интерес и страсть
истины и религии во времена таких мучеников разума и науки, как Бруно, Галилей и пр., мы знаем. Знаем и то, что
была Франция энциклопедистов во второй половине XVIII века, — а далее? а далее — sta, viator! [стой, путник! (лат.)]
Довольно
было легкого намека, чтоб от последствия к последствию она доходила до того безбоязненного понимания
истины, которое тяжело ложится и на мужскую грудь.
Наши профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в науку и людей; они сохранили весь пыл юности, и кафедры для них
были святыми налоями, с которых они
были призваны благовестить
истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии.
Православие славянофилов, их исторический патриотизм и преувеличенное, раздражительное чувство народности
были вызваны крайностями в другую сторону. Важность их воззрения, его
истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации.
Философские споры его состояли в том, что он отвергал возможность разумом дойти до
истины; он разуму давал одну формальную способность — способность развивать зародыши, или зерна, иначе получаемые, относительно готовые (то
есть даваемые откровением, получаемые верой).
Жаль
было разрушать его мистицизм; эту жалость я прежде испытывал с Витбергом. Мистицизм обоих
был художественный; за ним будто не исчезала
истина, а пряталась в фантастических очертаниях и монашеских рясах. Беспощадная потребность разбудить человека является только тогда, когда он облекает свое безумие в полемическую форму или когда близость с ним так велика, что всякий диссонанс раздирает сердце и не дает покоя.
В его взгляде (и это я оценил гораздо после)
была доля тех горьких, подавляющих
истин об общественном состоянии Запада, до которых мы дошли после бурь 1848 года.
Сознание бессилия идеи, отсутствия обязательной силы
истины над действительным миром огорчает нас. Нового рода манихеизм овладевает нами, мы готовы, par dépit, [с досады (фр.).] верить в разумное (то
есть намеренное) зло, как верили в разумное добро — это последняя дань, которую мы платим идеализму.
Я
был несчастен и смущен, когда эти мысли начали посещать меня; я всячески хотел бежать от них… я стучался, как путник, потерявший дорогу, как нищий, во все двери, останавливал встречных и расспрашивал о дороге, но каждая встреча и каждое событие вели к одному результату — к смирению перед
истиной, к самоотверженному принятию ее.
Уверенные в победе, они провозгласили основой нового государственного порядка всеобщую подачу голосов. Это арифметическое знамя
было им симпатично,
истина определялась сложением и вычитанием, ее можно
было прикидывать на счетах и метить булавками.
Реальная
истина должна находиться под влиянием событий, отражать их, оставаясь верною себе, иначе она не
была бы живой
истиной, а
истиной вечной, успокоившейся от треволнений мира сего — в мертвой тишине святого застоя.
Гарибальди должен
был усомниться в желании правительства, изъявленном ему слишком горячими друзьями его, — и остаться. Разве кто-нибудь мог сомневаться в
истине слов первого министра, сказанных представителем Англии, — ему это советовали все друзья.