Неточные совпадения
В монахе,
каких бы лет он
ни был, постоянно встречается и старец и юноша.
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда
ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де
каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
А Платон-то,
как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит,
ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела.
— Я сделал что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает
ни в
какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, — будет им война.
Какие же подарки могли стать рядом с таким праздником, — я же никогда не любил вещей, бугор собственности и стяжания не был у меня развит
ни в
какой возраст, — усталь от неизвестности, множество свечек, фольги и запах пороха!
При этом,
как следует, сплетни, переносы, лазутчики, фавориты и на дне всего бедные крестьяне, не находившие
ни расправы,
ни защиты и которых тормошили в разные стороны, обременяли двойной работой и неустройством капризных требований.
Что было и
как было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал о происходившем,
ни Сенатор,
ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения был сделан, тогда или в другой день — не помню.
Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том,
как она решилась оставить родительский дом,
как была спрятана в русском посольстве в Касселе, у Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал,
ни разу не сделав никому
ни одного вопроса.
Эти люди сломились в безвыходной и неравной борьбе с голодом и нищетой;
как они
ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе с телом.
Он не пропускал
ни одного движения,
ни одного слова, чтоб не разбранить мальчишек; к словам нередко прибавлял он и тумак или «ковырял масло», то есть щелкал как-то хитро и искусно,
как пружиной, большим пальцем и мизинцем по голове.
Помню только,
как изредка по воскресеньям к нам приезжали из пансиона две дочери Б. Меньшая, лет шестнадцати, была поразительной красоты. Я терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда обращаться к ней с речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные темные глаза, на ее темные кудри. Никогда никому не заикался я об этом, и первое дыхание любви прошло, не сведанное никем,
ни даже ею.
Я уверен, что моему отцу
ни разу не приходило в голову,
какую жизнь он заставляет меня вести, иначе он не отказывал бы мне в самых невинных желаниях, в самых естественных просьбах.
Я, стало быть, вовсе не обвиняю
ни монастырку,
ни кузину за их взаимную нелюбовь, но понимаю,
как молодая девушка, не привыкнувшая к дисциплине, рвалась куда бы то
ни было на волю из родительского дома. Отец, начинавший стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей; улан, брат ее, шалил хуже и хуже, словом, дома было тяжело, и она наконец склонила мачеху отпустить ее на несколько месяцев, а может, и на год, к нам.
Для меня деревня была временем воскресения, я страстно любил деревенскую жизнь. Леса, поля и воля вольная — все это мне было так ново, выросшему в хлопках, за каменными стенами, не смея выйти
ни под
каким предлогом за ворота без спроса и без сопровождения лакея…
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца, что если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то,
какой бы он
ни был статский, все-таки он военный.
Окна были обыкновенно подняты,
какой бы жар
ни был; и ко всему этому рядом с равномерно гнетущим надзором моего отца — беспокойно суетливый, тормошащий надзор Карла Ивановича, но мы охотно подвергались всему, чтоб быть вместе.
Ни в
каком случае он не считал
ни на кого, и я не помню, чтоб он к кому-нибудь обращался с значительной просьбой.
И сколько сил, терпения было употреблено на это, сколько настойчивости и
как удивительно верно была доиграна роль, несмотря
ни на лета,
ни на болезни. Действительно, душа человеческая — потемки.
Разумеется, он не был счастлив, всегда настороже, всем недовольный, он видел с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызванные им у всех домашних; он видел,
как улыбка пропадала с лица,
как останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал
ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостью своей дорогой.
Разумеется, мой отец не ставил его
ни в грош, он был тих, добр, неловок, литератор и бедный человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас,
как человек смотрит на возню щенят.
Мудрые правила — со всеми быть учтивым и
ни с кем близким, никому не доверяться — столько же способствовали этим сближениям,
как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней.
Впрочем, он не бежал
ни поэзии,
ни нравственных отметок, и всякий раз, когда показывал поддельные камни и рассказывал,
как их делают, он прибавлял: «Господа, это обман».
Вадим, по наследству, ненавидел ото всей души самовластье и крепко прижал нас к своей груди,
как только встретился. Мы сблизились очень скоро. Впрочем, в то время
ни церемоний,
ни благоразумной осторожности, ничего подобного не было в нашем круге.
Какое счастье вовремя умереть для человека, не умеющего в свой час
ни сойти со сцены,
ни идти вперед. Это я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия IX и на многих других!..
Я вспомнил,
как старушка, иной раз слушая наши смелые рассказы и демагогические разговоры, становилась бледнее, тихо вздыхала, уходила в другую комнату и долго не говорила
ни слова.
Чтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет
ни в
какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
Этот анекдот, которого верность не подлежит
ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая.
Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать,
как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет
ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь,
как от будочника!
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге»,
как он подписывался под допросами, был человек лет сорока; он никогда не участвовал
ни в
каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
— Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии, я возражаю на ваш доклад, а не на высочайшую волю. Я шлюсь на князя, что мне не было даже вопроса
ни о празднике,
ни о
каких песнях.
Что бы
ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на улице — виноват; вина мало пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «
Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— Я это больше для солдата и сделал, вы не знаете, что такое наш солдат —
ни малейшего попущения не следует допускать, но поверьте, я умею различать людей — позвольте вас спросить,
какой несчастный случай…
— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут,
как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари — опять чужие люди,
ни отца,
ни матери,
ни баловства; ну, покашляет, покашляет, да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Его болтовня и шутки не были
ни грубы,
ни плоски; совсем напротив, они были полны юмора и сосредоточенной желчи, это была его поэзия, его месть, его крик досады, а может, долею и отчаяния. Он изучил чиновнический круг,
как артист и
как медик, он знал все мелкие и затаенные страсти их и, ободренный ненаходчивостью, трусостью своих знакомых, позволял себе все.
— Чему же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство,
какое существует на свете. Уверьте человека, что убить родного отца
ни копейки не будет стоить, — он убьет его.
— Вы продаете коляску, мне нужно ее, вы богатый человек, вы миллионер, за это вас все уважают, и я потому пришел свидетельствовать вам мое почтение;
как богатый человек, вам
ни копейки не стоит, продадите ли вы коляску или нет, мне же ее очень нужно, а денег у меня мало.
— Нисколько, будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали, да и то знаю, что женщина,
как бы
ни была умна и о чем бы
ни шла речь, не может никогда стать выше кухни — за что же я лично на вас смел бы сердиться?
— Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь
как можно более. Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация; если же возненавидит, так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю чем, но доедет, ему это
ни копейки не стоит.
Просидевши день целый в этой галере, я приходил иной раз домой в каком-то отупении всех способностей и бросался на диван — изнуренный, униженный и не способный
ни на
какую работу,
ни на
какое занятие.
Со стороны жителей я не видал
ни ненависти,
ни особенного расположения к ним. Они смотрели на них
как на посторонних — к тому же почти
ни один поляк не знал по-русски.
Но в эту ночь,
как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся за самым Машковцевым домом. Полицмейстер и полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали стену конюшни и вывели, не опаливши
ни гривы,
ни хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя на белом жеребце, ехал получать благодарность особы за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
Правила, по которым велено отмежевывать земли, довольно подробны: нельзя давать берегов судоходной реки, строевого леса, обоих берегов реки; наконец,
ни в
каком случае не велено выделять земель, обработанных крестьянами, хотя бы крестьяне не имели никаких прав на эти земли, кроме давности…
Русские крестьяне неохотно сажали картофель,
как некогда крестьяне всей Европы,
как будто инстинкт говорил народу, что это дрянная пища, не дающая
ни сил,
ни здоровья. Впрочем, у порядочных помещиков и во многих казенных деревнях «земляные яблоки» саживались гораздо прежде картофельного террора. Но русскому правительству то-то и противно, что делается само собою. Все надобно, чтоб делалось из-под палки, по флигельману, по темпам.
Прежде при приказах общественного призрения были воспитательные домы, ничего не стоившие казне. Но прусское целомудрие Николая их уничтожило,
как вредные для нравственности. Тюфяев дал вперед своих денег и спросил министра. Министры никогда и
ни за чем не останавливаются, велели отдать малюток, впредь до распоряжения, на попечение стариков и старух, призираемых в богадельне.
Поехал я снова к председателю и советникам, снова стал им доказывать, что они себе причиняют вред, наказывая так строго старосту; что они сами очень хорошо знают, что
ни одного дела без взяток не кончишь, что, наконец, им самим нечего будет есть, если они,
как истинные христиане, не будут находить, что всяк дар совершен и всякое даяние благо.
Нет
ни одного искусства, которое было бы роднее мистицизму,
как зодчество; отвлеченное, геометрическое, немо-музыкальное, бесстрастное, оно живет символикой, образом, намеком.
Но в чем петербургское правительство постоянно, чему оно не изменяет,
как бы
ни менялись его начала, его религия, — это несправедливое гонение и преследования. Неистовство Руничей и Магницких обратилось на Руничей и Магницких. Библейское общество, вчера покровительствуемое и одобряемое, опора нравственности и религии, — сегодня закрыто, запечатано и поставлено на одну доску чуть не с фальшивыми монетчиками...
Блудов, известный
как продолжатель истории Карамзина, не написавший
ни строки далее, и
как сочинитель «Доклада следственной комиссии» после 14 декабря, которого было бы лучше совсем не писать, принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся в конце александровского царствования.
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так еще было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание
как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно
ни таланта,
ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Друг для друга мы должны быть такими,
какими были тогда…
ни Ахилл,
ни Диана не стареются… Не хочу встретиться с тобою,
как Ларина с княжной Алиной...