Неточные совпадения
Архиепископ Феофил, во всем облачении, с животворящим крестом
в руках, сопровождаемый знатнейшими сановниками, посадниками города и клиром, появился перед народом.
Имуть-ли они желание видеть власть судную
в одних его
руках и хотят ли присягнуть ему как полному властелину, единственному законодателю и судии не причастному, не иметь у себя тиунов, кроме княжеских, и отдать ему двор Ярославлев, древнее место веча?
— Царь Небесный услышит нас, когда мы докончим благословенное начало, но гром Его не замедлит разразиться
в противных поступках. Опять повторяю вам: будьте кротки и терпеливы. Видите ли вы
в куполе образ Спасителя со сжатою десницею вместо благословляющей? «Аз-бо, — вещал глас писавшему сию икону, —
в сей руце Моей держу Великий Новгород; когда же сия
рука Моя распространится, тогда будет и граду сему окончание».
— Невидимая
рука Божия привела меня
в тихое и уединенное пристанище, — отвечал отец Зосима.
— Клянусь острием этой сабли, клянусь кровью и прахом сыновей моих, я изнурю себя, лишусь своего имущества, но уязвлю гордыню московского князя под стенами Новгорода, или пусть погибну под ножами его клевретов! — торжественно произнесла Марфа, размахивая саблею, и глаза ее блестели, как сталь, которую она держала
в руке.
— А после, — прервал он ее, — после тебе
в руки жезл правления… Казимир твоя правая, а я — левая
рука…
— Да вот, будто ты, да пан этот, — ребенок указал
рукой на Зверженовского, — хватаете меня мохнатыми
руками и хотите стащить с собой
в яму, оттуда тятенькин голос слышится, да такой слезливый, и он будто, сидя на стрелах, манит меня к себе.
Около самых ворот веча, осажденных со всех сторон народом, стоял старик с длинной седой, как серебро, бородою,
в меховой шапке с куньей оторочкой и длинными подвязными наушниками; зипун на нем был серый, на овчинном подбое;
в руках держал он толстую суковатую палку, с широким литым набалдашником из меди.
И ведется речь любезно, и ходим об
руку попарно, и любуются не насмотрятся наши гости, как красуется град наш, а
в нем рдеют девицы красные, да разгуливают молодцы удалые, и бросаются им
в глаза всякие диковинки редкие, и стали звать, прозывать его давно-предавно, чуть прадеды помнят, и чужие, и свои, славным богатырем, Великим Новгородом.
— Прямой сокол, — заметил, глядя ему вслед, старик, — ретивое у него доброе, горячо предан родине… Кабы
в стадо его не мешались бы козлы да овцы паршивые, да кабы не щипала его молодецкое сердце зазнобушка, — он бы и сатану добыл, он бы и ему перехватил горло могучей
рукой так же легко, как сдернул бы с нее широкую варежку.
Два копейщика с секирами
в руках охраняли двери, около которых на дворе и на площади, как мы уже видели, толпилось громадное количество народа.
— Мы верили тебе, боярыня, да проверились, — заговорил он. — И тогда литвины сидели на вече чурбанами и делали один раздор! Я сам готов отрубить себе
руку, если она довременно подпишет мир с Иоанном и
в чем-либо уронит честь Новгорода, но теперь нам грозит явная гибель… Коли хочешь, натыкайся на меч сама и с своими клевретами.
В одном месте черпали вино из полуразбитых бочек шапками,
в другом рвали куски парчей, дорогих тканей, штофов, сукна и прочих награбленных товаров, как вдруг с архиепископского двора показался крестный ход, шедший прямо навстречу бунтовщикам; клир певчих шел впереди и пел трогательно и умильно: «Спаси, Господи, люди Твоя». Владыко Феофил, посреди их, окруженный сонмом бояр и посадников, шел тихо, величественно, под развевающимися хоругвями, обратив горе свои молящие взоры и воздев
руки к небу.
— Владыко святый, — начал он взволнованным голосом, — и вы все, разумные, советные мужи новгородские, надежда, опора наша, ужели вы хотите опять пустить этих хищных литвинов
в недра нашей отчизны? Скажите же, кто защитит ее теперь от них, или от самих вас? Разве они не обнажали уже не раз перед вами черноту души своей, и разве
руки наши слабы держать меч за себя, чтобы допускать еще завязнуть
в этом деле лапам хитрых пришельцев?
— Так-то это так, — отвечал
в раздумье Димитрий, — да вот мне невдомек: во-первых, я тебя не узнаю, ты ли это, Чурчило-сокол, кистень-рука, веселый, удалой, всем пример, который, бывало, один выходил на целую стенку; во-вторых, дивно мне, как могла разлюбить тебя Настенька, новгородская звездочка?
— Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего с Фомою и то, как они условились соединить нас, детей своих; памятно тебе, как потешались мы забавами молодецкими
в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе с
руками и зубрили мечи свои о черепа противников?
И тот восторг, который чувствовал я
в душе при взгляде на мою суженую, когда благословили нас Пречистой, когда вложили
руку ее
в мою и наказали нам жить
в любви и согласии, — восторг, вознесший меня на седьмое небо!
Закинув на
руки поводья, он прыгнул
в седло и вмиг исчез с своею дружиною.
Скоро по извилистой лестнице, ведущей
в эту светлицу, раздались стуки костыля и
в дверях показалась, опирающаяся на него, сгорбленная старушка
в штофном полушубке,
в черной лисьей шапке и с четками
в руках.
Атласная голубая повязка, блистающая звездочками, с закинутыми назад концами, облекла ее головку; спереди и боков из-под нее мелькали жемчужные поднизи с алмазами длинных серег; верх головы ее был открыт, сзади ниспадал косник с широким бантом из струистых разноцветных лент; тонкая полотняная сорочка с пуговкой из драгоценного камня и пышными сборчатыми рукавами с бисерными нарукавниками и зеленый бархатный сарафан с крупными бирюзами
в два ряда вместо пуговиц облегали ее пышный стан; бусы
в несколько ниток из самоцветных каменьев переливались на ее груди игривыми отсветами, а перстни на
руках и красные черевички на ногах с выемками сзади дополняли этот наряд.
— Как! Да что это ты затеял? — подхватила Лукерья Савишна, пятясь от него и раскинув удивленно
руками. — Зачем гасить светцы, да замолкать песням? Что ты ворожишь, или заклинать кого хочешь
в потемках? Так ступай
в свою половину, а
в наши дела, жениха принимать, не мешайся.
— Что же теперь добрые люди скажут? Вот сердечный твой сынок старший, Павлуша нелюдимый, знать, более тебе по нраву пришелся! Тебе нужды нет, что он день-деньской шатается, да с нечистыми знается. Нет же ему моего материнского благословения! От
рук он отбился, уж и церковь Божию ни во что ставит! Али его совесть зазрит, что он туда ноги не показывает? Али его нечистые закляли? Али сила небесная не пущает недостойного
в обитель свою? Намедни он… — вопила старуха.
— Ахти, мои родные! Сгубил тебя варвар, мою крошечку!.. Заплатит ему Бог… — стала было причитать Лукерья Савишна, но силы ее оставили, и она,
в последний раз всплеснув
руками, как сноп упала подле дочери.
Молва шла далее и утверждала, что
в ней жил чернокнижник, злой кудесник, собой маленький старичишка, а борода с лопату и длинная, волочащаяся по земле; будто вместо
рук мотались у него железные крючья с когтями, а ходил он на костылях, но так шибко, что догонял ланей, водившихся
в окружности.
Посредине светлицы стоял высокий средних лет мужчина, с открытым, добродушным лицом,
в камлотовой однорядке, застегнутой шелковыми шнурками и перехваченной казыблатским [Персидским.] кушаком, за которым заткнут был кинжал. Широкий меч
в ножнах из буйволовой кожи, на кольчатой цепочке, мотался у него сбоку, когда он отряхивал свою мокрую шапку с рысьей опушкой. На ногах его были надеты сапоги с несколько загнутыми кверху носками; на мизинце правой
руки висела нагайка.
Он отошел
в сторону и стал сложа
руки.
Агафья тем временем всунула
руки и голову
в печь, вытащила из нее горшок с ячменной кашицей, приправленной чесноком и свиным салом. Савелий достал с полки ковригу ржаного хлеба, толокно, и все это они поставили с поклоном перед своими гостями.
— И, боярин, откуда нам набраться новостей, — отвечал Савелий, — живем мы
в глуши, птица на хвосте не принесет ничего. Иной раз хоть и залетит к нам заносная весточка, да Бог весть, кому придет она по нраву, другой поперхнется ею, да и мне не уйти. Вот вы, бояре, кто вас разгадает какого удела, не московские, так сами, чай, ведаете, своя
рука только к себе тянет.
— Ну, да… послушай, — прервал его Назарий, — всем я был доволен, на душе светло, на сердце легко, да только вот сьякшался с тобою, и думаешь ты, не узнал я, что нашептывал тебе московский наместник, как одарил тебя щедро великий князь
в Москве. Он наметил тебя на поклон к нему как вечевого дьяка, зная, что звание это почетно. Так-то, хоть от
рук твоих не пахнет, но я знаю, что они давно уже смазаны московским золотом.
— Ну, теперь закусите, бояре, белым калачиком. Чай, проголодались, уже обедня поздняя, а ныне вы наверняка ничего еще не вкушали, заморите червячка, нам, грешным людям, еще рано, грешно, а вам, дорожным, Бог простит, — говорили разом несколько человек, насильно суя
в руки путникам калачи.
Затем долго
в молчании глядел на отрока, на его разумные очи и вдруг закрыл лицо свое
руками и, заплакав, сквозь слезы произнес...
При дворе завел царские обычаи и чины, как было у греческих царей; иностранных послов стал принимать
в порфире,
в шапке древнего греческого императора Константина Мономаха, и
в его бармах и со скипетром
в руке.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. — «Наши деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что
в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать меча своего слабою
рукою. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собою».
Но нахальство восторжествовало: речь ее подчинила себе новгородское вече, и с этого момента Новгород оказался
в ее
руках.
Дело сделалось, покорились даже благоразумные,
в числе которых был и Назарий. Приложили все
руки и печати к роковой грамоте и послали ее с богатыми подарками к Казимиру, прося не одного заступничества, но и подданства, то есть того, за что хотели поднять
руку на своего законного правителя — Иоанна.
— Его подкупил наемник московский сопутствовать мне. Он дьяк веча, чтоб
в случае надобности, приложить и его
руку в доказательство новгородцам, что мы посланы от них. Происками своими он сумел достигнуть такого важного чина. С виду-то он хоть и прост, неказист, но хитер, как сатана, а богат, как хан.
—
В руцех у Него милостей много. Не нам судить и разбирать, к чему ведет Его святой промысел. Нам остается верить только, что все идет к лучшему, — сказал князь Иван, указывая
рукой на кроткий лик Спасителя,
в ярко горящем золотом венце, глядевший на собеседников из переднего угла светлицы.
Иные сторонились по собственной воле, а иные — вследствие неоднократного убеждения нагайками, которыми боярские вершники или знакомцы,
в цветных платьях, с большими бубнами
в руках, скакавшие перед каждой повозкой, щедро наделяли всякого, медленно сворачивающего с дороги.
Поезд тянулся непрерывною полосою, и
в нем,
в одной из повозок, находился князь Стрига-Оболенский с своими гостями Назарием и Захарием. Не доезжая до высоких, настежь отворенных дворцовых ворот, все поезжане вышли из колымаг и возков и отправились пешком с непокрытыми головами к воротам, около которых по обеим сторонам стояли на карауле дюжие копейщики,
в светлых шишаках и крепких кольчугах, держа
в руках иные бердыши, а иные — копья.
Около самой Красной палаты, то есть приемной залы, двор расширялся
в площадях, на которой тоже теснились люди из дворцового штата, а также юродивые и увечные нищие, разместившиеся у заднего крыльца палаты и получавшие мелкие деньги из
рук дворцовых стряпчих [Нынешние камер-юнкеры.], а получившие сидели по сторонам дороги, поджав ноги и кланяясь, выискивая между ними себе милостивцев.
Великий князь, принимая от каждого боярина хлеб-соль, давал
в знак милости своей целовать
руку [Великий князь Иоанн III первый ввел обыкновение целование монаршей
руки.] и ставил дары перед собою на стол.
— Суд и правду держу я
в руках. Теперь дело сделано. С закатом нынешнего дня умчится гонец мой к новгородцам с записью,
в которой воздам я им благодарность и милость за их образумление. Пусть удивятся они, но когда увидят рукоприкладство твое и вечевого дьяка, то должны будут решиться. Иначе дружины мои проторят дорожку, по которой еще не совсем занесло следы их, и тогда уж я вырву у них признание поневоле.
Направляясь
в Красную палату, Иоанн опустил
в жадно протянутые
руки Захария отвергнутую Назарием кису.
Когда он близился к концу, Иоанн повелел принести запись к новгородцам, и дьяк, составивший ее, прочитал ее вслух. Назарий и Захарий приложили свои
руки, а боярин Федор Давыдович почтительно принял ее от великого князя, обернул тщательно
в хартию,
в камку, спрятал ее, и, переговорив о чем-то вполголоса с Иоанном, поклонился ему и вышел поспешно из палаты.
— Мы и так
в ней не оставили камня на камне, хотя и не спалили ее, как эту, — ответил Димитрий, указав
рукою на погорелые Кулы.
— Мне, надо сознаться, не хотелось об нее и
руки марать, да все же эти железные дворяне Божии сами стали задирать нас, когда мы ехали мимо, пробираясь к замку Гельмст, — они начали пускать
в нас стрелы… У нас ведь и своих много, — заметил Чурчило.
Затем он опустил
руку в его котомку, вытащил кипу бумаг, бросил их по ветру и заметил...
— Что за свиданье! Ты уязвил его, как змей-горыныч!.. Мы давно добирались до тебя; а теперь, знать, черти выдали, что насунули на нас.
В Новгороде отец твой силен, оборонит кого захочет, а здесь мы тебя, — заговорил один дружинник и, схватив левой
рукой Павла за бороду, правой занес над ним
руку с ножом.
— Как? Павел? Лучше бы взглянул я на ехидну, чем на этого дьявола
в человеческом образе! — вскрикнул Чурчило, и так ударил
рукой по рукоятке своего меча, что все вооружение его зазвенело.
— Мудрено ли! Душа каждого — загадка, а у этого она — совсем потемки. Пожалуй, заслушаешься его, то и несдобровать тебе. Ему надо язык выгладить полосой раскаленного железа, а на
руки и на ноги надеть обручи, или принять его
в дреколья!.. До каких пор ждать конца его сказки? — с сердцем воскликнул Димитрий.